Поздно. Темно. Далеко

— А чего не почитать, — пожал плечами Юрочка.

— Только не сразу, можно? — попросил Карл.

— Ребята, вот вы — поэты, ученые, чуть ли не печатаетесь, — сказала Лена. — А у меня тоже получаются стихи.

— О, и ты тоже в калашный ряд, — заорал Репченко.

— Подожди, Володя, — давай, Ленка, давай, — подзадорил Карл.

— Даю:

«Заяц прыгает хорошо, он животное, А лисица за ним — дура рвотная. Убежит — хорошо, а не станется — Все лисе толстожопой достанется».

— Ну, как?

— Лена, ты прямо капитан Лебядкин, — похвалил Винограев.

— Что еще за капитан? — недовольно спросил Володя.

— Да это из Достоевского, — с досадой сказал Карл, — Лена, а еще есть?

— А как же:

«У меня собачка, Маленькая Лотта, Узкая зевачка, Длинная зевота»

— Блеск! — восхитился Карл.

— Карлуша, помнишь, у вас было много гостей и мы захватили к себе ночевать поэтессу. Как ее, Лидуля…

— Михайлова, — подсказал Винограев.

— Да, она тут читала стихи, про Анри Руссо: «Анри Руссо живет в своем лесу». А я ей говорю, подумаешь! И тут же выдала:

«Анри Руссо живет в своем лесу, На завтрак ловит рыбу путассу, А по ночам ворует колбасу… Анри Руссо в своем лесу живет, И чешет свой задумчивый живот»

Обиделась.

— Хватит, — сказал Репченко.

— Как там Танюша? — спросила Лена. — Завидую я вам. Сейчас, говорят, грибы пошли. Колосовики. Мы с Вовкой на днях поехали в Шишкин лес, это за Коммунаркой, а у меня живот как заболит. От арабского бальзама. Знаешь, «Абу-симбел»?

— Жидомор, — кивнул Юрочка.

— Да уж точно. Промаялась весь день, а толку… Грибов нет.

— Как нет, — возразил Володя, — пока ты там маялась, я, знаешь, сколько видел. Подберезовики в основном, белые попадались.

— То-то ты с пустой корзиной пришел.

— Да что я, сволочь? — пожал плечами Володя.

Карл почти не пил, шампанское тем более, — напиток малознакомый и коварный. Юрочка освоился, читал стихи, Володя хватал его под ключик и целовал в губы, подбирался и к Карлу, но тот, трезвый, был на стрёме и уворачивался.

— Разбирайте подарки, — скомандовал Репченко.

— Охолони, Володя, — сказал Карл.

— Говна-пирога, — взревел тот и выбросил в окно соусник из сервиза «Мадонна».

— Восьмой этаж, ты что, с ума сошел, — закричала Лена и глянула вниз.

Слава Богу, под окном никого не оказалось.

— Бросай, да с оглядкой, — поучительно наставляла Лена.

— Ладно, — проворчал Репченко и, усевшись на подоконник, одну за другой стал сбрасывать позолоченные ложечки, заботясь о кучности.

— Вовка, а танк слабо сбросить? — спросил Карл, отвлекая.

— Я тебе сброшу, — отвлекся Володя, — это самая лучшая вещь на свете. — Карлуха, я знаю, что тебе подарить.

Квадратная, тяжелого хрусталя чернильница с бронзовой крышкой и вправду была хороша.

— О, это я с удовольствием, — обрадовался Карл, — может, напишу из нее чего.

Володя надел макинтош серого габардина, поставил пластинку с маршами и стал танцевать фокстрот.

— В плечах трещит, — огорчился он, — а ну, Карла, померь.

Карла примерил — подуло пятидесятыми годами, да так остро, что пришлось выпить шампанского.

— Прямо на тебя, — обрадовалась Лена, — как влитой.

— А Юрке мы подберем пальто, — копошился Володя, — вот вполне приличное.

Пальто было шикарное, ратиновое, двубортное, с серым каракулевым воротником.

Винограев пребывал в пузырьках шампанского, как в аквариуме. Мозг его дремал развалясь, а чувства, отважные и молодые, разбежались, как лейтенанты по окрестным деревням.

— Юрочка, ну-ка надень. Отлично, так и пойдешь.

Винограев взял со стола початую бутылку и пошел к выходу. Толстая бутылка в карман не влазила, шампанское выплескивалось на линолеум.

— Что за жлобство, — возмутился Репченко, — он всегда такой?

— Бывает, — переживал Карл, — не ел, наверное, ничего.

— Ленка, дай сумочку, вон ту, нейлоновую, — Володя положил в сумку непочатую бутылку, — а эту отдай.

— Ой, извините, — обаятельно улыбнулся Юрочка зеркалу.

— Пойду я с ним, — сказал Карл, — вечером принеси трудовую. Юрочка, да сними ты пальто, лето на дворе!

На улице Винограев твердым широким, с отмашкой, шагом, направился восвояси. Голубая нейлоновая сумка болталась в его руке, над седым каракулем торчали обнаженные, летние ушки.

«Догнать надо», — понимал Карл, но Юрочка уверенно удалялся, не оглядываясь. Дойти-то он дойдет, если менты не остановят, а дома…

«Как догнать, Карл Борисыч, у тебя дыхалки не хватает, вещать только можешь, благо бесплатно…»

Карл побрел к своему подъезду. Ефима Яковлевича уже не было. Карл понервничал полчаса и позвонил.

— Пришел, — сказала Эмма, — спасибо.

Легкого, парящего Юрочку занесло как-то на Северный Кавказ, горные вершины начисто лишили его остатков лермонтовского демонизма, он подружился с живыми людьми — художниками и пастухами, и в результате вывез оттуда кабардинскую княжну Эмму, ошеломленную, долго не приходившую в себя.

Эмма передвигалась по широкой Москве прямо, стараясь никоим образом не выплеснуть из кувшина ни капли чистого восхищения, перемешанного с ужасом.

Но это было трудно — Москва толкалась, со временем и Юрочка стал делать неосторожные движения — то налегал, то отталкивал. Стиснув губы, Эмма сопротивлялась, Юрочка сердился, жаловался на непонимание, но беда была в том, что Эмма, наоборот, понимала его все больше и больше.

В одном они сходились — ребенок должен быть ухожен и воспитан. Для Эммы это было естественно, Винограев видел в этом доказательство своей состоятельности.

Так или иначе, Ирочка росла упитанной и молчаливой. Она могла часами сидеть одна, рисуя, а то и просто так.

Поначалу во всех Юрочкиных подвигах Эмма обвиняла Карла, кого же еще, от кого же еще он приходил в таком состоянии, и едва ли не запрещала мужу с ним водиться, как с двоечником и хулиганом. Но постепенно, сближаясь с Татьяной, поняла, что все не так просто.