Поздно. Темно. Далеко

Друзья менялись этой осенью, мелькали перед глазами, как будние дни: не успел уехать Вова Лосев из Питера, как приехал из Гусь-Хрустального крупный, облизывающийся Утинский. Утинского сменил Митяй, пропадавший в нетях года полтора, сибирский Есенин, мучительно карабкающийся из первозданной тьмы на неверный свет московских бульваров, завернул с Кавказа в родную деревню, наколол маме дров и вернулся в Москву, полюбив за это время «Мендельштама».

В конце октября северный ветер сорвал в одночасье листву с березовых верхушек, приехал Парусенко.

Он приехал с мороза, раскрасневшийся, как блоковская знакомая, требовательный, капризный. Случившийся при этом Магроли был сражен наповал. Парусенко тоже все понял и, не сговариваясь с Карлом, по чистому совпадению стал называть его Марголиком. Привез он малосол сига и муксуна и маленькую смешную рыбку под названием «мохтик», рассказал, что в Ямало-Ненецком округе есть озеро Вытягай-То.

Большое шумное сердце его по утрам хлопало, как парус, потерявший ветер, и требовалось не менее ста граммов, чтобы привести его в порядок.

Водку Парусенко пил за всех, нисколько не пьянея, только к вечеру, в разгар одесских воспоминаний, когда Карл скакал козлом, изображая маленького Карлика, из глаз Парусенко выкатилась одна сладостная слеза.

Пришел Сашка, Парусенко восхитился и стал его почему-то называть «наш сын», к неудовольствию Татьяны. Под закат вечера, когда были спеты все утесовские песни, и песни Шульженко, и Изабеллы Юрьевой, Парусенко признался, что награжден Орденом Ленина.

Карл вспомнил про знаменитые «сорок лобанов» и поразился: врать Парусенко стал гораздо меньше. «Неужто укатали Сивку», — подумал он и заплакал.

На следующий день Парусенко предложил съездить в ресторан.

— Да ну, — отмахнулся Карл, — Таня на работе, а я — в кабак? Да и что там делать? Ресторан — это рай бездомных, а я люблю свою кухню.

— Ну что хорошего, придет Татьяна, скажет: опять море разливанное! Дались тебе эти бабы!

Они проспорили до Таниного прихода. Парусенко стал рассказывать о расстегайчиках с бульоном, о котлетах по-киевски, о шашлыках на ребрышках, о неслыханных салатах. «Лучше б он врал», — подумал Карл.

— Ребята, поезжайте, я не поеду, хоть отдохну от вас. Давай, давай, Карлик, проветрись.

В такси было скучно, мутная розовая Москва была утыкана красными светофорами, за Большим Каменным мостом горели кремлевские звезды. «Хоть бы одна была зеленая», — подумал Карл.

В Славянском базаре было смешно — дух псевдокупечества был слаб и жалок. Внезапно вспыхивала музыка, и разговор спотыкался, был похож на езду в троллейбусе, когда пассажирская масса то швыряется вперед, то откидывается назад. Икра, правда, была свежая — Карл давно не ел такой свежей икры. Пили мало, не пилось — бутылку «Столичной», да по сто коньяку с кофе.

— Пошли, — торопил Карл, — пока вечер не загублен окончательно. Как хорошо — придем, — Таня уже отдохнула…

— Извини, старик, — ответил Парусенко. — Я поеду к падшим женщинам. А тебя в такси посажу.

— Ну и хрен с тобой, — сказал Карл, — поехали.

Швейцар нападал на Карла с распростертым пальто, настроение было испорчено окончательно.

На улице Двадцать пятого октября Парусенко посадил Карла в машину, заплатив таксисту пятерку.

— Нормально? — спросил он.

Шофер кивнул. Карл прикрыл глаза: «Ну их в баню с их толстыми мордами», — подумал он обо всех. Таксист затормозил.

— Я вот прикинул — по ночному делу до Ясенево пятерки маловато.

— Так договорились же!

— Мало что! Давай еще пять или выходи.

— И пес с тобой! Отдавай бабки!

— Какие бабки? — удивился таксист, — я у тебя ничего не брал.

У самой дверцы Карл увидел милицейского лейтенанта. Он вылез из машины, оставив дверь открытой.

— Лейтенант, — сказал Карл, — разберитесь, в конце концов. Это просто смешно.

Симпатичный молодой лейтенант поговорил о чем-то с таксистом, дверца захлопнулась, и машина уехала.

— В чем дело? — наскакивал Карл.

— Минутку, не волнуйтесь, — успокоил лейтенант и достал рацию.

Карл завелся, стал в лицах показывать, как все было. Потом махнул рукой и пошел было, но лейтенант сказал:

— Нет, постойте.

Через две минуты подъехал милицейский газик, вышел ефрейтор, лейтенант кивнул. Ефрейтор взял Карла под руку.

— Пойдем, присядем.

В машине Карл выдохнул оставшееся негодование и успокоился. Не все же сошли с ума, сейчас он все объяснит в отделении. Пахнет, правда, от него, но ведь только пахнет. Двести пятьдесят да стопка коньяка. Детский лепет.

— Что, Абгам, — сочувственно сказал ефрейтор, — кугочкой надо было закусывать…

Они зашли в небольшое полутемное помещение. Майор за деревянной стойкой посмотрел и ничего не сказал. Рядом с майором сидела женщина и скучала. Похожа на ту, из детской комнаты, когда их с Кокой сняли с трамвая. И возраст тот же, и подмышки. Только теперь она младше его.

— Вот, Людмила Павловна, установите факт опьянения.

Женщина равнодушно глянула на Карла и пробормотала:

— Состояние крайнего алкогольного опьянения.

«Слава Богу, не узнала, — подумал Карл, и тут же испугался, — что я, действительно пьяный?»

— Пойдем, — сказал ефрейтор.

Комната была огромная, под потолком тускло светила синяя лампочка, штук двадцать железных кроватей стояли в два ряда, несколько мужиков лежали ничком, один при их появлении встал и молча пошел к двери. Ефрейтор вернул его, толкнул на койку.

— А позвонить, — метнулся Карл, — два только слова.

— Не положено. Да давай, раздевайся скорей, буду я с тобой тут…

Ефрейтор унес вещи и запер дверь. «Танечка с ума сойдет», — с тоской подумал Карл и уснул.

Тихий, ласковый стук разбудил его. «Что же это?», — не открывая глаз гадал Карл. Будто девушка стучится, да осторожно так, чтобы не разбудить родителей. Опомнившись, Карл увидел в зарешеченном окне голые черные ветки. Одна из них, едва касаясь, постукивала о стекло.

Дверь наконец открылась. В одних трусах он проследовал за безмолвным сержантом по коридору в маленькую каморку, назвал фамилию и получил вещи. Одевшись, он обнаружил, что мелочь из кармана исчезла. Выкатилась, наверное.