Поздно. Темно. Далеко

Карла это устраивало — в комбинате работы пока не было. К тому же перспектива срочной поездки куда-либо пугала — с недавних пор чувствовал Карл постоянную боль в животе справа. Боль усилилась в марте, самом мрачном месяце —

Испятнанный, сырой, хоть выжми, Приляжет ветер на пустырь, Сомнет пырей, сломает пижму, Ворону выбросит в кусты…

В апреле, впрочем, боль пропала, и Карл стал забывать о ней. Татьяна тем не менее встревожилась и позвонила давнему знакомому, экстрасенсу и хирургу. Экстрасенсорику эту Карл презирал, тем более, что Андрей попробовал как-то, смеха ради, заткнуть ему глотку во время чтения. Карл прокашлялся и продолжал как ни в чем не бывало.

Но Андрей был хирург с пятнадцатилетним стажем, а с профессионалами надо считаться.

Доктор весело сообщил по телефону, что у Карла — ничего страшного — язва двенадцатиперстной кишки, в какой-то пилобульбарной области, да еще с каким-то стенозом, и что надо встретиться и попить водки.

— При мне можно, — добавил он.

— Как будто без него нельзя, — рассердился Карл, слова диагноза были ему противны.

В конце мая оказалось, что страна вымирает от пьянства, начались алкогольные репрессии. Новый глава государства по сравнению с прежними старцами выглядел как новенький, он пугал своей молодостью, живостью глаз, дьявольским знаком на лбу. Новые песни придумала жизнь.

«Что ж ты жалобно поешь, Алка Пугачева, Хрен ты водочки попьешь У Мишки Горбачева»

Эту песенку привезла в Ясенево Алла Евтихиевна. Пропев частушку, Алла встала на четвереньки, хрупкая, изящная, взгромоздила на себя Катю, и они поехали.

Сомнительная веселость Аллы объяснялась просто: Бердников ушел от нее окончательно — к бляди, как объяснила Алла, вывернул почему-то и унес все электрические лампочки. Вероятно, вкладывал в это какой-то символический смысл, но Алла увидела в этом только передоновщину:

— Мелкий бес, мелкий бес, — сокрушалась она.

Карл утешал ее как-то виновато, говорил о странностях, присущих всем поэтам, а гениальным — тем более, так или иначе он преуспел — Аллу развеселила его глупость. Почти простив Бердникова, она тут же начала сочинять:

«Великолепный рыжий колли, Каких не видел Божий свет, Ты чуешь острый запах воли, Напав на свежий сучий след»

На прощанье Таня поцеловала ее и подарила килограмм гречки-ядрицы.

Оказавшись поздно вечером на тихой своей улице Гиляровского, Алла почувствовала, что ее преследуют. Она ускорила шаг, и преследователь ускорил шаг, она побежала — побежал и преследователь. Задохнувшись от бега и ужаса, Алла Евтихиевна остановилась и повернулась лицом к опасности. С глупой ухмылкой приближался к ней верзила, протягивал руки. Алла раскрутила авоську с пакетом гречки, как пращу, и грохнула верзилу по голове. Насильник щелкнул зубами, схватился за голову и перебежал на противоположную сторону улицы. Оттуда он стал показывать неприличные жесты, сгибая руку в локте, и дразниться:

— Недотрога-а-а, недотрога-а-а!

8

Среди лета, поздним утром раздался звонок в дверь. «Кто бы это мог быть?», — подумал Карл недовольно, — он разбирался со старыми стихами: Алеша убедил-таки его подготовить рукопись для издательства.

— Когда никогда, — сказал он высоким голосом, — а сделать это надо. Это, как смерть или роды, неизбежно. Получишь, правда, мордой об стол, но что поделаешь…

Нелединский узнал Карлика сразу, едва тот открыл дверь. Он стоял в полутемной прихожей, загорелый и седой, как негатив. «Как живой», — подумал Нелединский.

— Что вам угодно? — спросил Карл агрессивно. Николай Георгиевич даже как-то смутился, — если разыгрывает, — зачем же так талантливо?

— Мне Карла Борисовича, — подыграл он. Карл отступил в глубину прихожей.

— Проходите, — протянул он.

Незнакомый человек поднял серые брови, недоверчивость пополам с изумлением были в его глазах.

— Кока! — наконец задохнулся Карл. Они не виделись тринадцать лет.

— А я так удивился, когда мне дали твой адрес в справочном, — сказал Нелединский, отдышавшись. — Я думал ты нигде не живешь. То есть живешь, — смутился он, — но не числишься. А тут…

Он походил по комнате.

— Картинки…

— Застукал. Если б ты предупредил, я бы их убрал.

— Да ты что! А эта — так просто хорошая. Ух, ты, рукописи…

Он подошел к Карлу и потрогал его за рубашку.

— Ты прямо как настоящий.

«Как можно рассказать тринадцать лет?», — затосковал Карл.

— А ты вот что, — догадался Кока, — есть же альбом с фотографиями! Такой плюшевый, мещанский…

— Точно.

— Ну вот, показывай и объясняй. А потом стихи будешь читать. А я — в двух словах. Живу теперь в Чимкенте. Получил квартиру и отдал Ирке. Она продала ее и купила комнату в Питере.

— А ты как же?

— Так, по мастерским. Есть еще замечательная женщина, Нина Ивановна. Ну, и все. Живописью не занимаюсь, рисую, вот, шариковой ручкой. Блокнот в сумке, потом покажу, если захочешь. А как у вас с этим делом?

Карл посмотрел на часы.

— Как раз одиннадцать. Пойдем попытаемся. Есть хочешь?

— Потом, — махнул рукой Кока.

— Смотри, это надолго.

— Ладно. Пошли… Стой! — как бывало, крикнул Нелединский, — надолго, говоришь? Тогда возьми рукописи.

— Зачем?

— Затем, что мне уезжать завтра. Я ведь проездом.

— Как жалко. Только зачем рукописи, я ведь и так все помню.

— Не понимаешь, — крякнул Кока, — рукопись — это уже книга.

Очередь опоясывала Универсам и молчала.

— Понятно, сюда привезут после обеда. Пойдем на Паустовского.

— Что еще за шуточки насчет Паустовского, — подозрительно спросил Нелединский.

Карл понял и рассмеялся:

— Да нет, без понта, есть такая улица. А на ней — магазин.

— Ух, ты, — покачал головой Нелединский. — Ну, дает Константин Георгиевич.

Улица Паустовского вся шевелилась от множества возбужденных людей. Водка была — и лимонная, и простая, в поллитровках, «сабонисах» и шкаликах. Что-нибудь да достанется.

— А что такое «сабонис»? — робко спросил Николай Георгиевич.

— У вас так не говорят? Темные вы, как антрацит. Сабонис — знаменитый баскетболист, здоровый такой, два с чем-то. А бутылка — ноль восемь.

Нелединский серьезно кивнул. У двери магазина стоял милиционер. Это утешало.