Поздно. Темно. Далеко

Ладно, еще какой-нибудь час. Картошка может быть мороженной, мясо может быть костлявым, фрукты — червивыми, вино — дешевым, но елка, елка должна быть классная. В крайнем случае, нужно взять две и составить.

Катя будет наряжать ее неохотно, капризно, может и вовсе отказаться — характер ее скакал еще, как металлический шарик детской игры, бился о борта, неизвестно, в какой лузе, крутясь, остановится.

Взлетела между домами ракета, рассыпалась по морозному небу, затмив звезды, вздох восхищения прошел по ожидающим. Карл с детства не любил салюты и фейерверки, в этом стыдно было признаться, и он вместе со всеми кричал, равнодушно глядя на искусственные букеты, выраставшие в небе, делающемся плоским, даже если они отражались в море. Когда ракеты гасли и сквозь слепящую тьму выступали нормальные, будничные огни на корабликах, Карл вздыхал с облегчением, темный мир их пребывания подразумевал огромную, таинственную жизнь. Позже, наткнувшись на гриновские гавани, он догадался, что его туда впустили.

Татуля будет наряжать азартно, руководить, спорить, в конце концов поссорится с мамой и убежит к себе, хлопнув дверью. Оставшись у елочки одна, Татьяна растерянно и сердито продолжит, потом увлечется, обрадуется, возникнут новые идеи.

Холодно, но терпеть еще можно. Карл вспомнил, как он мерз не где-нибудь, а в Крыму, в Рыбачьем. Делали там мозаику на фасаде пансионата, был апрель, мокрый ветер хлестал по лицу, выдувал слезы, не давал работать, белые штормы кидались на серую гальку, в поселке было сыро, в каменном бараке, где они жили, и того хуже, а вино Ковбасюк разбавлял немилосердно. Карл думал тогда, что холоднее не бывает. Он вспоминал московские морозы как нечто трескучее и безобидное, вроде фейерверка. Кто знал, что настоящий, безнадежный, нескончаемый холод еще впереди.

В Амурской области, в полувоенном поселке пытались они заработать с Мишиком Чопикяном…

Карл заканчивал работу в дальнем колхозе, в тридцати километрах от поселка. Рабочий поезд уходил в шесть с чем-то утра. Светлыми от снега переулками добрался Карл до состава из пяти заиндевевших коричневых вагонов, мороз был небольшой для этих мест, градусов за двадцать.

Несколько человек ожидали посадки, среди них заметил Карл одного — парня лет двадцати. Одет он был не по погоде — растянутый хлопчатый свитер и хлопчатый же серый пиджак. На ногах, правда, были собачьи унты.

Парень неотступно смотрел на Карла. Не то чтобы смотрел, — лицо его было ориентировано в сторону Карла, а взгляда не было. Круглые глаза парня были похожи на дверные глазки. В них ничего не было. Или, скорее, это были сквозные отверстия, в которых крупным планом виден был раскатанный наст перрона. Глаза эти не допускали возможности какого-либо контакта, спрашивать их, или тем более просить, было бы бессмысленно.

Парень держал правую руку в кармане пиджака.

Карл не страдал манией преследования, не говоря уже о мании величия, наоборот, заинтересованные взгляды, обращенные к нему, считал он случайными, а если это были женские взгляды, — прямым недоразумением.

Но парень не сводил с него отверстий, держал правую руку в кармане и норовил зайти за спину. Пропустив входящих в вагон, Карл подождал и парня, но тот сделал шаг назад. «Не думал, что смерть моя выглядит так омерзительно», — легкомысленно размышлял Карл, взбираясь на высокую ступеньку.

Поезд тронулся, парень легко вскочил на подножку. С неприятным ощущением между лопаток Карл вошел в вагон. Пассажиры прошли в дальний конец и разбрелись, Карл, чтобы проверить и избавиться, наконец, от этого бреда сел один, у входа. Парень сел сзади.

Поезд не торопясь шел вдоль окраины поселка. Цепные псы разрывались от ненависти, бегали по проволоке вдоль высоких заборов по верху, по специальным карнизам. Крепкие бревенчатые дома были обиты листовым железом — ветры ли в этих краях жестокие, или часты пожары, или много железа в окрестных гарнизонах и лагерях. Жители, в основном потомки раскулаченных хохлов, обзаводились новой культурой.

— Устал я, наверное, — думал Карл, — кому я нужен, вернее, не нужен до такой степени? Мишик очень даже легко может надуть, но чтобы… Была еще дюжина армянских бригадиров-строителей, шабашников, говорливых и нежных. Может, кому что не так сказал… Жизнь человека, тем более залетного, в этих краях ничего не стоила. Интересно, сколько. Бутылка спирта? Две бутылки портвейна?

Поезд шел, погромыхивая, в сторону белой зари. Что можно сделать? Подойти и прямо спросить? В этом было преимущество — едва ли тот ввяжется в откровенную драку. Но если все не так? Ох, как будет неудобно.

Карл встал и медленно прошел вперед, в другой вагон, и сел снова неподалеку от входа. Через минуту серой тенью возник и парень.

Так они и ехали около часа. Карл продышал на стекле лунку и смотрел сквозь нее на бесконечные болота, цепенеющие в малиновом рассвете.

Перед своим полустанком Карл вышел в тамбур, глянул на парня, не сомневаясь, как бы даже приглашая. Парень спокойно вышел следом. Они спрыгнули на твердый, слегка только подавшийся наст. Со ступенек соседнего вагона медленно сползала женщина в черном. Поезд неторопливо уходил, все трое ждали.

Дождавшись, женщина первая перешла пути и ступила на глубокую тропинку, протоптанную через поле, к виднеющимся метрах в трехстах сооружениям из силикатного кирпича. Карл пошел следом, сзади, метрах в пяти, скрипел парень.

«Другое дело, — думал Карл, — и светло, и женщина, и снег скрипит сзади. Изменится ритм, можно успеть среагировать».

Наконец они ступили на бетон, здесь начиналось перепутье тропинок. Женщина свернула направо, Карл пошел прямо к Дому культуры, парень — Карл впервые оглянулся — побрел по левой тропинке.

— Как холодно, — буднично подумал Карл, поднявшись по внешней металлической лестнице на площадку застекленной галереи, пытаясь попасть ключом в замочную скважину.

В галерее, где он работал, было чуть теплее, чем на улице. Труба, проходящая вдоль стеклянной стены, имела температуру живого человеческого тела, может быть слегка возбужденного, — тридцать семь, наверное, и пять.

Предстояло закончить большой плакат — шесть квадратных метров, и все — домой, домой, уже конец марта, а в Москве… Работы было дня на два, но Карл решил добить ее сегодня, во что бы то ни стало. Хватит с него серых призраков.

Сам Ленин был еще ничего, — большое, хорошее охристое лицо, да и был он почти готов. Но вместе с ним шли куда-то все пятнадцать республик с гербами на знаменах, гербы эти доканывали своей подробностью, нужно было их выписывать мягким колонком, прислоненная кисть руки примерзала к загрунтованному железу. Пальцы задеревенели, плохо держали кисть, ноги замерзли уже давно, галерея была узкая, метра три, — отойти, чтобы посмотреть, было некуда.

Листы железа, приколоченные к подрамнику, были вздуты, наподобие стеганого одеяла, преследовало сожаление о заведомой неопрятности.

Время от времени Карл плотно комкал газеты — ими был застелен пол под плакатом — и поджигал их: краткое живое пламя создавало иллюзию тепла. Пепел он сгребал ботинком под трубу.

По заросшему махровым льдом стеклу ползло оранжевое пятно — солнце поворачивало к вечеру. В шесть часов рабочий поезд шел обратно, но Карл понимал, что не успеет. Неважно.

Иногда синие, с фиолетовыми пятнами руки Карл засовывал под тулупчик, под свитер, грел под мышками, бегая по галерее. Клуб не работал, а другого теплого публичного заведения не было в деревне, да и, кажется, во всем мире. Кроме, разумеется, конторы. Еще чего.