Поздно. Темно. Далеко

Приезжала редко, с подарками, делилась своими тайнами, а подросшая Катя вела себя, как мачехина дочка — заставляла мыть посуду вместо себя. Помыв посуду, Маша учила недоверчивую Катерину нравиться мальчикам.

В свете лучины всплыл Ян Яныч, внезапно и не торопясь, как старая щука возле лодочки. Увлек Карла к себе на Пелус-озеро, показал пламенеющую калину, черные доски причала. В вымирающей деревне тихонько дышала у себя на печи последняя старуха. По ночам на озере в голос страдала гагара, не улетевшая со стаей, обреченная, подранок, видимо.

Промелькнули вернисажи на Битце. Торговать картинами Карл, оказалось, начисто не умел, стоял, замерзший и недружелюбный, не то что Илюха, — Илюха царил, убалтывал, негодовал, и очень скоро оброс поклонниками и коллекционерами. Тем не менее работал он все серьезнее, и Карл хвалил его:

— Как художник ты сначала научился говорить «мама», теперь ты умеешь говорить «здравствуйте». Если научишься говорить «спасибо», — большего и желать нечего.

Промелькнул, проездом из Печоры Морозов с Людой, лобастый, длиннобородый, набожный.

— Нехристи вы с Катькой, нехристи, — корила Татьяна Карла, — за вас и записку батюшке передать нельзя.

— Танечка, ты же знаешь, что я всегда последний, — отмахивался Карл. — Нет, я серьезно. Ну что за поветрие…

— И Ян Яныч — тоже по поветрию? И Тихоновы? И Морозов?

— Ну, для Морозова это очередное сыроедение…

— Молчи, — сердилась Татьяна, — старый человек, с чувством слова, а несешь иногда такое… При чем тут поветрие? Прежде чем родиться, никто не спрашивает, как там погода, и что надевать, и что скажут…

Морозов заставил-таки Карла надеть штаны, поймал на вежливости, и вывез в Коломенское гулять.

— До вас дошла книга протоиерея Александра Шмемана? — спрашивал он Татьяну, — а «Протоколы сионских мудрецов»?

Он читал святых отцов с удовлетворением посвященного, как читал некогда ксерокопии Солженицына и Набокова.

По Коломенскому Морозов ходил, как в гостях у знатного, но хорошего человека, мягко улыбался.

— Боже, как хорошо, — произнес он остановившись.

Карл недоверчиво глянул. Но Морозов не скосил ироничного взгляда, он и вовсе не ждал реакции — он смотрел на белое небо, как на картину.

— Не знаю, неизбежна ли книга, — размышлял Карл, — но это… «не стойте только над душой, над ухом не дышите».

В конце концов, куда торопиться? — время условно, как деньги, о нем договорились для удобства, нет его нигде на самом деле. Со стихийной своей религиозностью Карл управлялся уже плохо, он понимал, что это игра в одни ворота — сам себе исповедываясь, сам себе прощая или наказывая, не мог он быть ни объективным, ни добрым… Но вступить в члены, иметь право — это претило: казалось неловким и преступным о чем-то просить Бога.

— Крестись, — говорил доктор Андрей, — и язва пройдет.

Еще чего. Врачи, как известно, циники, Господь с ними. Ладно, не будем дергаться. В конце концов, гриб вылазит из земли за несколько часов — молодой, крепкий, совершенный. А кто знает, сколько он прозябал под землей в спорах, мучался, сомневался, пил, ругался с женой… В спорах рождается истина… Опять каламбур.

На тетрадке рисую, Морщусь, сквозь пелену Немощи. Все же всуе Имя не помяну. Скудны мои печали, Спущенные с цепи, Что бы ни означали — Господи, потерпи. Рикошетом задело, Бросило средь руин, Темное это дело, Тут один на один. Выскользнула монета, Шарю который год, Если выхода нету, Должен быть где-то вход. Без путеводных ниток Вытащу, что имел, Скаредным аммонитом Через Девон и Мел. Проступлю в одночасье, Вытеку, как вода, Господи, не печалься, Я обращусь тогда.

Верю ли я в непорочное зачатье?.. Чудо-то оно, конечно, чудо, но разве мало чудес в моей жизни? Разве Таня из другой оперы? Или колодец в Чупеево, который я вырвал из окаменевшей в засуху земли… А Сашка с Машкой, пришедшие в дом? А те два с половиной слова, которые мне удалось произнести? А полторы картинки? А друзья? Магролик который заматерел, научился двигаться, нарастил щеки, и из гадкого утенка превратился в белоснежного адмирала из телевизионной рекламы, сделавшего свой выбор в пользу моющего средства «Дося». Алеша, который, несмотря на благоприобретенное «кто кого дурит», остается все-таки Ленькой Королевым с Арбата. А Ян Яныч, монотонно и надежно звучащий в тумане, как маяк-ревун… А легкий смех Лели и Мишечки, снимающий усталость в самый жаркий момент…

Видимо, с моей собачьей кличкой Господь не замечает меня и не наказывает. А это нечестно. Встань и скажи: «Да вот же я, Господи, Петр мое имя…»

Умер Эдик. В последнее время озяб совсем, помягчал, давал потрогать ледяные свои пальцы. Поняли внезапно, что это не вечное его недомогание, всполошились, показали врачам. Роза даже тайну открыла — подожди, Эдик, Карлик уже отнес повесть в издательство, печатается уже. За счет Парусенко. Но Эдику было некогда.

— Главное, чтобы костюмчик сидел, — говорил он, слабо улыбаясь.

— Дай сигарету, — сказал он брату Вове, когда боль стала невыносимой.

— У меня нет, ты же знаешь, — хитрил Вова.

— Возьми вон там, в штанах.

Вова штанов не находил.

— Идиот, — ласково сказал Эдик, поднялся и достал сигареты…

Ледяной декабрьский ветер шуршал и хрустел в виноградной лозе у парадной, где поставили гроб на прощанье.

Эдик лежал желтый, и с таким яростным лицом, будто выдернул чеку гранаты. Безмолвная взрывная волна оглушила предстоящих, в дальнем конце дома со звоном разлетелось стекло, послышался топот и следом женские проклятья:

— Чтоб тебя разорвало, паскуды кусок, я еще доберусь до тебя, байстрюк, все расскажу отцу, все твои проделки, он тебя не простит!

Хоронили на новом кладбище, в степи под Люстдорфом, белели невдалеке бетонные столбики виноградников, на косогоре чернела, догнивала несжатая полоска кукурузы.

Уныло так все и знакомо. Карл вдруг догадался — это же здесь Илька с Гришкой бежали по минному полю…

«Они бежали и бежали. И уже перестало хватать для легких всего мирового воздуха, они с хрипом втягивали его промерзшие остатки. Тяжелое цементное небо, казалось, опускается все ниже и ниже, и от тяжести его подгибаются ноги. Ильке отчаянно хотелось очутиться за горизонтом. Но земля не была круглая. Она была плоская, как блин, и только слева, у Люстдорфа, на покатости, как следы от грабель, бурели виноградники и в стороне города бронзовела полоса несжатой кукурузы…»

Эдик пережил Ильку на пятьдесят лет, но какие!..

На поминках Карл спросил Валю:

— Ты положила ему иконку. Когда же он крестился?

— Спроси у Лены, — сказала Валя и отвернулась.

— Недавно, — сказала Лена. — Сам себя и окрестил.

— Как?

— Очень просто. Мама была на работе. А я встала в этот день раньше обыкновенного, часов в двенадцать. Выхожу в кухню, а он бледный и тихий. «Иди, — говорит, — Ленка, поспи еще». Я удивилась, а тут оказалось: воду дали. Я пошла ванну принимать, долго кайфовала, выхожу — стоит на пороге кухни, странный такой, голова мокрая, и говорит: «Поздравь, Ленка, раба божьего Эдуарда». Ну, думаю, не иначе как заначка была. Вхожу в кухню — а на холодильнике свечка горит, стоит маленькая иконка — «Ангел златые власы» — и молитвослов лежит. Да, еще миска с водой на столе. «Сбегай, — говорит, — купи, раз уж встала. Сам хотел идти, — и протягивает деньги, копил, оказывается, — только не шмурдила, а водки…»