Позови меня трижды
Шрифт:
...Она не представляла, сколько времени она пролежала в беспамятстве возле стола с опрокинутым флаконом. Масло безвозвратно испортило ковер подарок Вовиных родителей на свадьбу. Того масла, которое Катя неловким движением собрала со стола обратно в пузырек, хватило бы еще на один раз. Но этого раза ей было просто не выдержать, поэтому она завернула пузырек с шариком в какую-то бумажку, лежавшую тут же на столе, и выкинула его в помойное ведро в туалете.
Из туалета она, цепляясь за стены, с трудом добралась до дивана в большой комнате. Засыпая, она чувствовала в себе одну пустоту, никаких мыслей, кроме горячего желания немедленно наложить на себя руки...
Никогда в жизни ни до того, ни после Кате не довелось танцевать так, как в ту ночь. Этот дикий чувственный танец сладкой истомой пронизывал гибкие руки и заставлял острее ощущать биение крови в жилах. Катя была по пояс голой, с одним прозрачным сари на бедрах, но танцевала она все же не в институтском актовом зале. Как ни странно, но там, в огромном
Восхищенные ее танцем люди рукоплескали ей сидя на подушках, вольно раскиданных возле столиков на низких гнутых ножках. Они пили красное густое вино из плоских, больше похожих на блюдечки, чашек... И, конечно, на золотом подносе, с которым она танцевала до утра, гася покрывалом витые свечи, лежала та самая гадкая запасная головка Валеры с кровавой пеной у страшного рта.
***
На следующий день Катя вместе с графинями пошла на демонстрацию. Вернее, едва доползла. Из-за подготовки к вечеру она совсем забыла запастись справкой о болезни, поэтому надо было идти. Но опытные сослуживицы просто спасли ее. Во-первых, графини ловко увернулись от транспарантов и флагов. Но не потому, что их было тяжело нести, просто после демонстрации приходилось на холоде долго ждать машину, отвозившую весь агитационный инвентарь на склад. Они надули грозди шаров, дали Кате детский флажок, и институтский распределитель транспарантов их уже даже не окликал. А во-вторых, они помогли ей пройти демонстрацию, подхватив ее под руки с двух сторон.
Это было очень кстати, потому что на трибуне Катя увидела мужа. Он стоял относительно трезвый рядом с обкомовскими дамами и кричал лозунги, на которые толпа отвечала нестройными криками. Катя любила покричать "ура" на демонстрациях, но тогда и здравицы в честь передовиков производства все-таки произносил не ее гулящий муж.
СЕМЕРКА ЧЕРВЕЙ
Семерка червей - перемена в жизни, мысли червонной дамы, прочитанные королем. Где дама червонная? Так ведь и тебе когда-то доведется ею стать, поэтому она здесь, на оси пасьянса лежит. А что будет с тем, кто мысли читает? Бог его ведает, а впрочем... Да вот с этими десятками этому читателю падает приятное уединенное свидание... Это по книжке старой так называлось красиво. Нынче так сказать не умеют. Так ведь грязно скажут про это, язык без костей! Да оно, может, и вернее по сути-то...
Володя зашел домой только чтобы перед зеркалом отрепетировать свою речь о проблемах молодежного стройотрядовского движения в свете перестройки и новой экономической программы партии. На торжественное заседание актива в город должны были приехать гости из Центрального комитета ВЛКСМ, поговаривали, что будет раздача орденских планок. Как хотелось Володе получить орден! Он жестоко завидовал двум парням из афганского комитета, имевшим ордена. Это был высший знак причастности и неприкасаемости. Правильно, этим афганцам раздавали ордена все, кому не лень, а попробуй получить их тут! Хотя еще надо бы разобраться, где шла настоящая война. Нет, орден Володе был очень нужен, поэтому он заранее придавал своему лицу проникновенное, одухотворенное выражение, прищуривал глаза, вглядываясь в грядущие свершения социализма с человеческим лицом. Интересно, а какое лицо было у социализма до перестройки? Не брякнуть бы где вслух такое, надо изживать ненужные вопросы даже из подсознания. Главное, что его физиономия на орден очень даже тянула, гораздо больше тянула, чем рожи этих афганцев.
На столе он оставлял Екатерине записку с более или менее подробным описанием своих передвижений в праздничные дни. Но, зайдя с дороги в туалет, обнаружил свою записку смятой в помойном ведре. Прямо так это и выглядело - смятая бумага со словами "Дорогая моя Катюшка!", расплывшимися от какого-то масла, лежали среди использованной туалетной бумаги, яичной скорлупы, картофельной кожуры и куска заплесневевшего хлеба. Володя почувствовал, что все его лучшие порывы, его любовь, его мысли о совместном будущем скомканы грязными масляными руками и брошены в помойное ведро, к гниющим остаткам подмороженной картошки. Дрожащими руками он вынул записку из ведра, но из нее выпал необыкновенной красоты флакон с хрустальной пробочкой в виде шарика. Флакон был весь в каком-то масле, Володя поднес палец его к лицу и ощутил сложный нежный аромат. Наверно, это было какое-то Катькино средство для лица. Никаких морщинок у нее вообще не было, очевидно, как раз из-за этого средства. А Володе приходилось все время улыбаться на ветру и пить на закрытых вечерах, которые, с введением антиалкогольной компании, стали устраиваться активом почти каждый день. Он вороватым движением стал торопливо размазывать остатки масла по мелкой сеточке морщин на веках и глазами, по рикордиям возле рта... И будущее обрушилось на него, придавливая своей мощью и неотвратимостью, не давая собраться, увернуться, избежать мелькавшей перед в матовом окошечке ним череды событий. Он очнулся там же, в туалете. На метлахской плитке валялся флакон и расколотый шарик, который, видно, в последний момент выпал у него из рук.
Володя встал, застегнул штаны, оделся и, даже не пройдя в квартиру, вышел из дома. Твердым шагом он направился к остановке. Теперь он хорошо знал, что ему делать. Он понял, что без Ларисы Викторовны из отдела пропаганды этого самого, того, что показалось ему в туалете, ему не пережить. Ну, и пусть, что Ларочка старше его на пять лет, не шибко сильно и изработалась, не вагонетки разгружала. А вот с Катькой ему явно не по пути. Потому что последнее, из того, что увидел Володя в шарике, касалось как раз его благоверной. Катька была в старом облезлом пальто. Она когтями царапала ему лицо и истошно кричала: "Гнида ты, Карташов, мерзкая гнилая гнида! Да ты пальца этого педика не стоишь, понимаешь, мизинца! Тварь!"Пусть все живут, как хотят! Пусть ходят в задрипанных пальто, пусть ругаются, как сапожники, пусть ненавидят всех, только от него подальше. А он уж сам разберется кто гнида, а кто педик...
Свою речь Володя сократил почти вдвое. Самые звучные слова, самые яркие выражения он почему-то теперь не мог произнести вслух. Его почти не слушали, откровенно скучали, и все, что не говорил теперь Володя, он говорил через силу. Доклад стал сухим и ломким, ни одну цифру, ни один показатель Володя не увеличил, как хотел в самом начале. В общем, не доклад получился, а совхозная сводка по осеменению рогатого скота, как выразился один из московских гостей. Но какой смысл был теперь Володе вдохновенно врать, если он твердо знал, что все присутствующие в самом ближайшем времени будут не просто говорить, кричать обратное! Он вглядывался в лица, запоминая на будущее, в каком банке будет работать каждый из его отдела. Он понимал, что ему надо торопиться, он чувствовал, как память затягивает какой-то плотный туман. Поэтому Володя даже сделал тайком для себя некоторые записи.
После совещания он, неожиданно для всех сослуживцев, подарил с барского плеча по коробке духов двум невзрачным инструкторшам из школьного отдела. Он-то теперь знал, кем они будут через два-три года! Они дружно восторженно ахнули, с восхищением глядя на него. Пусть поглядят, а, главное, запомнят на будущее.
Володя плыл на гребне делового успеха. Оклад его непрерывно рос, кроме того, постоянно возникали какие-то дополнительные выплаты, денежные коэффициенты, премии. Причем премировали Володю особенно часто, но ни у кого из коллег это не вызывало понятного в таких случаях раздражения, он был славным компанейским парнем, располагавшим к себе особенной безобидностью и тем, что с каждой премии не ленился устроить небольшой междусобойчик.
Дома он теперь появлялся крайне редко, а на дочь почти не смотрел. Машу надо было забирать из садика, читать ей книжки, играть с ней. А у него было слишком мало времени, слишком мало для того, что он мог еще успеть сделать. Не мог он сейчас зацикливаться на дочери. Но за Машу он был спокоен, все-таки к Катьке по этой части придраться он не мог. А потом он, безусловно, разберется со всем. Поэтому и деньги Володе вдруг стало жаль, невыносимо жаль отдавать Катьке. Он знал, что деньги ему самому нужны, гораздо нужнее, чем ей, в том числе и для того, чтобы обеспечить будущее дочери. Да, в первую очередь, деньги нужны ему были для Маши. И вообще, какая разница для чего они ему были нужны? А вот Екатерине он отдавать деньги он не хотел. По причине того, что он ей ничего не был должен. Он устроил ее на работу? Полгода она сама никуда не могла пристроиться! Никто с маленьким ребенком на работу не брал! Он сапоги ей купил? И пальто демисезонное!
По службе он продвигался вперед, будто ведомый чьей-то твердой, жесткой рукой. И сама собой у него появилась естественная мысль о тихой скупке зеленых бумажек - долларов, которые он приобретал понемногу у своих выездных товарищей, у мелких нервных жуликов в подворотнях, пахнувших водкой и потом. И он смеялся над предостережениями Ларочки, у которой теперь жил почти постоянно. Он-то знал, что очень скоро за это не только ничего не будет, но обменные пункты будут даже в гастрономах. Хотя Ларочке он благоразумно ничего такого не сообщал.
Его коллеги разыгрывали в лотерею носки, шапки-ушанки, телевизоры, сапоги, записывались в очереди на стиральные машины и хрустальные вазы. Каждый день в райкоме давали все новые квоты на распределение вещей. В магазинах ничего теперь не продавалось без талонов, распределяемых по месту работы. Все хватали эти дурацкие талоны на любые вещи впрок, на любой ширпотреб. Престижность должности равнялась престижности распределяемых на работе товаров и близости к самому получению талонов. Все газеты были завалены объявлениями об обменах вещей, эти разделы внимательно читали все даже в транспорте. Продавали в то время вещи только единицы, отчаявшиеся люди. Остальные только покупали и меняли. Володя мог бы купить сейчас очень много вещей, при его азарте он мог бы потом хорошо их обменять. Ему не нравилось, только то, что в этой карусели талонов и вещей не он задает тон, а кто-то другой за него решает, какие вещи он может приобрести. Он сам должен был управлять потоком вещей! Нет, доллар - вот универсальный ключ к миру вещей. Поэтому никакие вещи теперь не привлекали Володю так, как влекли к себе зеленоватые, со старинными портретами бумажки, издававшие слабый нежный хруст. Только с ними он чувствовал покой и уверенность перед подсмотренным им будущим. Будущее дается в руки только тому, кто хорошо знает ему цену.