Правда о деле Савольты
Шрифт:
М. Без сомнения, то были годы кризиса.
Д. Не кажется ли вам странным, что ситуация, сложившаяся в эти месяцы, не вызвала повторных покушений на Леппринсе?
М. Не знаю. Да и вряд ли мое мнение на этот счет будет иметь большое значение.
Д. Тогда поставим вопрос так: не могли бы вы ответить нам, чем вызвана была внезапная ссылка комиссара Васкеса?
М. Это не была ссылка.
Д. Поставим вопрос иначе. Могли бы вы объяснить, чем было вызвано внезапное назначение Васкеса на другую должность?
М. Так ведь… он был кадровым полицейским.
Д. Да, это верно. Но меня интересуют истинные причины, побудившие отстранить его от «дела Савольты».
М. Я их не знаю.
Д. Не связан ли как-то отъезд комиссара Васкеса с прекращением покушений?
М. Не знаю.
Д. И наконец, не готовилось ли покушение на Леппринсе как часть акции, которая укрывала другие беззакония?
М. Не знаю.
Д. Не знаете?
М. Не знаю, не знаю.
Депрессия,
Дон Алехандро Васкес Риос, комиссар полиции Тетуана с уверением в совершеннейшем почтении к Вашему Превосходительству ДОКЛАДЫВАЕТ,
что получил письмо от некоего Немесио Кабры Гомеса от 12–7-1918 года, ныне содержащегося под арестом по правительственному приказу в одиночной камере полицейского управления Барселоны. Что несколько месяцев назад я, податель сего прошения, будучи еще комиссаром этого управления, имел случай познакомиться и беседовать с вышеупомянутым Немесио Каброй Гомесом и обнаружил у него все признаки умственного расстройства, которые впоследствии были засвидетельствованы врачами и послужили поводом к тому, чтобы поместить его в одно из лечебных заведений, существующих у нас в стране для подобных больных. Что впоследствии, ввиду частичного выздоровления и учитывая, что он не представляет опасности для общества, врачи выписали его из больницы и вернули к нормальной жизни, чтобы работа и общение с людьми помогли ему восстановить пошатнувшееся здоровье и рассудок. Что несколько недель тому назад он был арестован якобы за подделку сигар. Что вышеупомянутый Немесио Кабра Гомес является слабоумным, неспособным отвечать за свои поступки, уголовно не наказуемым, и заточение его в тюрьму может лишь усугубить болезнь, которой он страдает, и сделать ее неизлечимой.
С уверением с совершеннейшем своем почтении к Вашему Превосходительству.
Просит:
Содействовать освобождению из тюрьмы вышеупомянутого Немесио Кабры Гомеса с тем, чтобы он мог как можно скорее вернуться к нормальной жизни и завершить свое лечение.
Заранее благодарен Вашему Превосходительству и да хранит Вас бог на долгие лета.
Дон Алехандро Васкес Риос, блестяще выполнявший обязанности комиссара полиции нашего города, а затем переведенный на ту же должность в Тетуан, назначается комиссаром полиции в городе Бата (Гвинея).
Мы, барселонцы, с любовью и благодарностью вспоминающие его пребывание среди нас, пользуемся случаем, чтобы выразить восхищение его таланту, бескомпромиссности и гуманности, проявленным им при выполнении своего служебного долга, желаем ему приятного пребывания в этом прекрасном городе и от всего сердца поздравляем с заслуженным назначением.
Я пристрастился к вину и начинал его пить сразу же после работы, надеясь, что винные пары притупят мои чувства и помогут скоротать время. В действительности же все происходило иначе. Моя восприимчивость обострилась, время тянулось бесконечно, а по ночам меня мучили кошмары. Я внезапно просыпался и плыл в каком-то дурмане. К горлу подступал ватный ком, до предела заполняя рот; руки тщетно пытались ухватиться за какие-нибудь предметы: движения были не подвластны мне. Я боялся ослепнуть и даже при свете лампочки не мог различить знакомые очертания мебели в своей спальне, не обретал покоя. Иногда вдруг я пробуждался, уверенный в том, что оглох, и нарочно швырял на пол первый попавшийся мне под руку предмет, желая убедиться в том, что страхи мои напрасны. А то вдруг мне казалось, что я лишился дара речи, и я принимался говорить вслух, чтобы услышать собственный голос. Я прекратил пить, но состояние мое не улучшилось. Как-то раз я проснулся ночью в сильном ознобе.
В висках стучало, глаза болели, а лоб пылал. Я почувствовал себя таким одиноким, что решил немедленно вернуться в отчий дом, к своим родным, Кортабаньес предоставил мне отпуск на неограниченный срок, пообещав сохранить мое место вакантным, а в случае, если я не вернусь, просто отказаться от него, посетовав при этом, что не может оплатить отпуска, поскольку год выдался тяжелым и малые поступления не позволяли ему подобного расточительства. Я не обиделся. В конце концов у Кортабаньеса были свои недостатки и свои достоинства, и одно стоило другого. Удалось мне также уладить свои квартирные дела: владелец дома согласился никому не сдавать мою квартиру при условии, что я буду регулярно платить за нее каждый месяц в свое отсутствие, и я возложил эту обязанность на Серрамадрилеса.Я сел в поезд и через два дня был в Вальядолиде. Мать не слишком обрадовалась моему появлению, зато сестры пришли в такой восторг, словно к ним пожаловал сам король. Они щедро одаривали меня вниманием, закармливали самыми вкусными яствами, уверяли, что я плохо выгляжу, что мне надо поправиться, а, стало быть, есть и спать побольше, пока не появится нормальный цвет лица. Возвращение домой вернуло мне силы и спокойствие. Весть о моем прибытии мгновенно облетела город. Каждый день к нам являлись знакомые и незнакомые мне люди. Они тепло отнеслись ко мне, расспрашивали о моем житье-бытье и особенно о том, что происходит в Барселоне. Я рассказал им о покушениях анархистов — злободневная тема местных газет, — утрируя подробности и, разумеется, выставляя себя главным действующим лицом во всех этих событиях.
Однако теплота, с которой они ко мне отнеслись, была чисто внешней. С друзьями детства давно уже прервались добрые отношения. Время изменило их; они казались мне постаревшими, хотя и были моими ровесниками. Кое-кто из них женился на девицах с претензиями на элегантность и корчил из себя отцов семейства. Сначала меня это рассмешило, а потом стало раздражать. Большинство из них, заняв довольно посредственное положение в обществе, удовлетворилось малым, и меня это приводило в негодование. С новыми знакомыми дело обстояло еще хуже. Они люто ненавидели Каталонию и все, что с ней было связано. Общение с малоприятным, чванливым местным торгашом, ярым шовинистом, создало у них однобокое представлении обо всех каталонцах, и они ни за что не хотели менять своего мнения. Потешались над каталонским акцентом, иронизировали и глумились над их провинциализмом, раздраженно критиковали за сепаратизм, докучая мне своими доводами, словно я был олицетворением каталонских недостатков. По-моему, они специально провоцировали меня встать на защиту подрывной, антипатриотической деятельности каталонцев, чтобы потом иметь возможность излить свои враждебные чувства. Если же я не делал этого и соглашался с ними, они приходили в ярость и удваивали натиск своих атак с жаром проповедников.
Девушки были некрасивы, одевались плохо и говорили банальности. Когда я находился рядом с ними, меня переполняла досада, и я с тоской вспоминал Тересу. Они беспрерывно подшучивали над моим холостяцким положением, а их мамаши обхаживали меня, приглядываясь с видом оценщиков и ублажая медовыми речами своден.
Моя семья жила более чем скромно не только из-за недостатка денег, но и потому, что в доме царил монастырский дух. Картезианский образ мыслей [20] заставлял их отказываться, я уж не говорю, от роскоши, но даже от элементарных удобств. В доме всегда стоял полумрак: солнце казалось им греховным и «пожирало ковровую ткань». Еда не имела вкуса, поскольку они не употребляли специй и приправ. А мерилом всего служила «просвирка». Мои сестры обрели вид монашек и скользили по комнатам, словно души в чистилище, касаясь стен и пытаясь пройти незамеченными. Они терпеть не могли выходить на улицу, а на людях начинали вести себя как патетичные марионетки, и страдали от собственной робости и неумения противостоять окружающему их миру.
20
Имеется в виду образ мыслей монахов, принадлежавших к монашескому ордену картезианцев, которые получили это название по первому монастырю, основанному в 1086 г. близ Гренобля в местности Шартрез. Монахи этого ордена жили в кельях, соблюдали строгий пост и налагали на себя обет молчания.
И хотя они относились ко мне с нежностью, которой так жаждала моя душа, родной город надоел мне. Если бы я осел в нем на долгое время, мне пришлось бы искать себе работу, восстановить старый круг знакомств, жить в семье, отречься от женщин, отказаться от своих привычек. Поразмыслив как следует, я принял решение вернуться в Барселону. Сестры умоляли меня встретить с ними хотя бы Новый год. Я согласился, но решительно отверг их просьбы задержаться дольше. На следующий же день после Нового года, пресытившись ролью денди и тем, что меня здесь никто не понимал, я собрал свои вещи и снова сел в поезд.
Барселона, 30–10-1918.
Извините, что я не сразу ответил, слишком уж мало было новостей, заслуживающих вашего внимания. Но несколько дней тому назад случилось нечто, на мой взгляд, важное, о чем и спешу вас уведомить. Дело в том, что снова арестовали Н. К. Г. за то, что он в голом виде попрошайничал на главной галерее собора. Так что он опять среди нас, но теперь его приговорили к шести месяцам лишения свободы, и он еще никогда не был таким взвинченным. Но самое главное, что у него изъяли личное имущество, среди которого, судя по словам моего приятеля из управления (о нем я уже писал вам в предыдущих письмах), оказались кое-какие бумаги, якобы не представлявшие ценности, и разные мелочи. Я сильно подозреваю, что «бумаги, не представлявшие ценности», на самом деле очень важные, вот только не знаю, как до них добраться. Что вы мне посоветуете? Всегда остаюсь к вашим услугам.
Остерегайтесь мавров, они сущие варвары и очень кровожадны.
С уважением