Право на возвращение

Зато я знаю (и горжусь этим), что так же оканчивалась фамилия у самой лучшей литовской девчонки — Мартие Мельникайте. Мой папа написал о ней детскую книжку, поэтому я знаю о ее жизни, как никто другой. Марите родилась в 1923 году в городе Зарасай, в смешанной семье, как и мой папа, — ее отец был литовцем, а мать — русской. Но если мое детство было светлым и безоблачным, то Марите голодала, и уже в четырнадцать лет ей пришлось пойти работать на кондитерской фабрике. Правда, продлилось эти мучения недолго — уже через три года Литва влилась в братскую семью славян, и Марите с букетом цветов встречала советские танки. Но и счастье, увы, тоже было недолгим — вскоре началась война, и девушка вместе со своими друзьями эвакуировалась в Тюмень, где стала работать на оборонном заводе. Однако отважное сердце не давало ей оставаться в тылу, пускай и на очень важной работе. И вот в июне 1942 года Мартие вступила в шестнадцатую литовскую стрелковую дивизию. Через год она окончила школу диверсантов, попала в партизанский отряд и сражалась в Белоруссии и Литве. До чего же страшным было для нее возвращение в свой родной Зарасай! За это время фашисты почти сравняли город с землей — ведь они призирали прибалтов точно так же, как и остальных славян, собирались превратить всю их землю в Остландбецирк — Восточный Округ Германии. Марите даже не знала, жив ли кто-то из ее близких. Но врагам было не укрыться от мести! Марите и ее отряд беспощадно громили фашистов — пускали под откос поезда, делали отчаянные набеги на деревни, где располагались немцы… А иногда Марите просто ходила по деревням и рассказывала людям о том, как бьют врага советские войска, вселяла надежду в сердца вконец отчаявшихся людей. Но однажды, летом 1943 года, взорвав очередной эшелон, партизаны попали в окружение. Завязался бой, во время которого Марите лично застрелила семерых карателей. Но и ее товарищи погибли. Оставшись одна, бесстрашная девушка пыталась подорвать себя гранатой, но та подвела ее. Марите попала в плен, и фашисты пытали ее целых пять дней, но так ничего и не добились от нее. Ночью, на 13 июля отважную партизанку собирались повесить. Враги боялись ее настолько, что даже полуживой связали руки проволокой. Но Марите не собиралась безропотно дожидаться казни, а в последний момент впилась зубами в лицо офицеру. После этого фашистам стало уже не до повешения, и они открыли огонь…

Вот эти вот последние секунды Марите всегда особенно восхищали меня. Если руки связаны — впейся во врагов зубами! Впейся, пусть даже знаешь, что рассчитывать не на что впейся, впейся, хоть что-то да сделай им!

А еще я очень люблю фильм "Марите", снятый в далеком 1947 году. Там актриса играет не просто роль, а прямо настоящее Прекрасное Далёкое еще задолго до появления этого понятия. Папа считал, что есть еще только два настолько чудесных военных фильма — "Зоя" и "Песнь о Маншук". А вот во всех остальных фильмах, даже знаменитых, военные девушки, как он считал, показаны уж как-то слишком по-бытовому, словно это обычные люди, а не самые святые на свете.

Я росла (ох, вот тоже неправда… ну да ладно, вам пора уже привыкнуть). Так вот, я росла в ту пору, когда на Земле еще были обычные, человеческие дети. В нашем дворе проживала целая ватага мальчишек, с которыми я играла наравне, и даже была у них заводилой. Летом мы целыми днями гоняли мяч, лазили по деревьям или стреляли из лука. По-моему, большинство из них даже не подозревало о том, что я робот. Ведь в моем мозгу заложен специальный ограничитель силы при контактах с людьми.

А потом… потом наш район пустел и пустел. И, в конце концов, получилось как в песне — "домой мои мальчишки не вернулись, домой вернулась только я одна".

Только перед этим еще идут слова: "И мы в войну с разбега окунулись, нас разбросала по фронтам она". На моем же веку никакой войны не было (то есть, большой не было, а где-то стычки все-таки продолжались). Люди оставили этот мир тихо и спокойно, строго по расписанию. Да и я, потеряв всех друзей детства, сами понимаете, не расплакалась, уткнувшись в ствол тоненькой березы. Хотя на свет девчонкой родилась.

Да, я прекрасно помню, как все это начиналось. Но свой рассказ начну, наверное с конца. С того, как я провожала папу и бабушку в аэропорт. Все было организовано блестяще, может быть, потому, что это было одно из первых дел, которое полностью поручили роботам. В день и час, назначенный для жильцов нашего дома, во дворе просигналил автобус. Его подогнали прямо сюда, в самый конец тупика, где находится наш подъезд. Все жильцы — около шестидесяти человек и вместе с ними единственное дитя-робот, высыпали на улицу. Все были одеты легко и просто — в спортивные костюмы, ведь пиджаки и платья им не понадобились бы. И вещей с собой тоже ни у кого не оказалось, разве что, ключи от квартир да мобильники. Водитель автобуса, робот из доспелых, деловито выкрикивал имена, и все занимали свои места по списку. Моего имени там, понятно, не было, но лишнее место в автобусе все равно оставалось, так что затруднений не возникло.

В любой другой день мы с папой страдали бы в дороге от того, что нет ничего почитать. Но сейчас был особый случай, и я видела, что папа, как и все наши соседи, старается изо всех сил наглядеться на окружающие виды, еще крепче запомнить все, что и без того с самого детства засело в памяти навеки. Потом, когда мы выехали из города и направились в сторону Москвы по вечно запруженной Ярославке, мимо старинного белого планетария, расположенного у самого поворота на Мытищи, папа обернулся ко мне и принялся расспрашивать, хорошо ли я запомнила как надо вести себя в его отсутствие. Конечно, он сознавал, что я робот, а значит, не могу ничего забыть. Но я понимала, что ему больше всего хочется поговорить со мною напоследок, поэтому отвечала как можно терпеливее и старалась лишний раз улыбнуться ему, хотя мне было совсем не до улыбок.

И увидев, что у меня задрожали губы, папа взял мою руку и принялся гладить.

— Ну что ты, Юрка, не переживай. Да тебе и незачем было бы плакать. Ведь мы, люди, когда-нибудь вернемся. Вы намного совершеннее своих создателей, и обязательно откроете для нас секрет бессмертия. А пока поживите без нас. Считай, что я отправился в командировку. В творческий отпуск за впечатлениями. Ты больше не будешь взрослеть, и тебе станет совершенно не важно, сколько времени длится наша разлука — год, или столетие. Ты даже не заметишь, как пройдут эти годы, и мы снова будем вместе…

Увы, папа ошибался. Невозможно не заметить хотя бы минуту без того, к кому так привязан.

За разговором время промелькнуло незаметно, и дальше оставалось всего ничего. Погода стояла летная, и уже совсем скоро белый авиалайнер, уносивший моего папу, бабушку и соседей, скрылся в небе. Надо сказать, что мой папа очень не любил самолеты и за всю предыдущую жизнь так ни разу и решился подняться на их борт. Я чувствовала, что он боится и сейчас, но просто не хочет подавать виду.

Само собой, его тревога передалась и мне. Я села в тот же автобус — ведь он возвращался в наш город за очередной партией переселенцев — или отдыхающих, кому как больше нравилось называть это — но теперь я уже не смотрела в окно, а от волнения изучала царапины на своих кроссовках. Мне вспомнилось, как папа часто повторял: "На то и самолет, чтобы разбиться". А вернувшись в свой осиротевший — хотя, вроде бы, и на время, — дом, я тут же, не разбирая постели, бухнулась на диван, лицом вниз и включила режим сна. Хорошо, что хоть сон у нас, роботов действует безотказно, строго на заданное время, и нам не надо ни считать электроовец (вот, кстати, ответ на древний вопрос), ни глотать всякую химию. А срок я себе задала именно такой, какой должен был занять воздушный рейс.

И, действительно, к моему глубочайшему облегчению, через несколько минут после пробуждения, раздался звонок домашнего телефона. Кстати, это устройство — папина гордость. Многие от них отказались задолго до моего рождения, а папа не хотел с ним расставаться, уверяя, что наши с ним предки добились его установки с огромным трудом еще в 1983 году, причем исключительно за ударную работу.

Я схватила трубку, и не обманулась. Папа звонил мне в последний раз — прямо из города Лазаревска.

— Юрка! Дочка! — прогудел в трубке его на удивление бодрый голос. — Ну, как ты там?

— Папа… — выдохнула я. — Вы живы! Неужели самолет все-таки долетел?

— Самому не верится! — откликнулся он. — Как ты без нас? Чем занимаешься?

— Ох, и не спрашивай, пап. С ума схожу, чем же еще заниматься?

— Ладно, не сходи, — папа на том конце наверняка улыбнулся. — Помнишь нашу примету — повезло в начале пути, повезет и весь путь!

— Я помню, пап, — простонала я. — Но… как мне здесь теперь… одной. Мы ведь никогда раньше не расставались больше, чем на пару часов.

— Ну, что ж поделать, Юрка, — вздохнул папа. — Я все понимаю. Но ты должна это пережить для того, чтобы мы когда-нибудь смогли уже больше не расставаться.

— Знаю, знаю, пап, — кивнула я слепому аппарату. — Но от этого не легче. Никто ведь не знает, когда это сбудется. Да и сбудется ли вообще?

— Будем надеяться, Юрка, — бодро откликнулся мой папа. — Ты же знаешь, в молодости мне было так плохо, что жить не хотелось, я никак не мог выбиться в писатели и еще убедился, что таких светлых девчонок, как ты, на свете не бывает, поэтому почти утратил все надежды. Но потом мои книг все же стали печатать, и ты у меня появилась. Так что, надеяться все-таки надо.

— Знаю, пап, знаю, — вздохнула я. — Но я ведь не железная. То есть, конечно, железная, но не в том смысле.

Папа рассмеялся, потом сказал назидательным тоном:

— Юрка, смотри, не забывай перекрывать общий газ и проверять свет перед уходом! — он повторил это за последние сутки, наверное, в сотый раз.

— Пап, ты же знаешь, что мне не нужен газ, я же не ем и не пью. И без света я обойдусь, поэтому еще вчера обесточила весь подъезд.

— Молодец, молодец, дочка! — искренне произнес он. — Но ведь перепроверить никогда не мешает.