Право на возвращение
Шрифт:
— А долетели без осложнений? — спросила я.
— Да, совершенно нормально. Вот только не кормили в пути— ни к чему это перед сном. Поэтому сейчас есть очень охота. А так все нормально.
— А как ты там устроился?
— Ничего. Город состоит из единого небоскреба навыворот, тридцать этажей под поверхностью. На каждом этаже одни только наши ячейки. Не номер на турбазе, конечно, в каких мы с тобою жили, но для долгого сна самое то. Здесь такие соты, во всю стену, как в японских гостиницах для самых бедных. Залезаешь туда, словно в пенал, и спишь. Зато никто не беспокоит. Мне в этих сотах достался тоже третий этаж, прямо как у нас дома, представляешь?
— Ух ты, здорово, пап!
— Да, и пообещай мне одну вещь…
— Какую, пап?
— Снись мне почаще, дочка. Снись, как снилась до тех пор, пока не появилась в моей жизни.
— Хорошо пап, — я невольно рассмеялась. — Ты
— Ладно, постараюсь, — вздохнул он.
На пару секунд повисло задумчивая тишина.
— Юрка… что молчишь?
— Думаю, что бы еще сказать.
— Да, дочка, мне тоже не хочется вешать трубку. Как говорится, не надышишься…
— Пап, не говори так! — взвилась я.
— Да, конечно, — вздохнул он. — Ох, всё, нас уже зовут занимать места! Остается всего минута. Да, все соседи уже ушли. Они тоже будут рядом со мной, прямо как дома. Да, и Женя с Мариной уже на месте, и Илюха. Им-то звонить некому. Только у меня одного ты остаешься дома. Вот, и бабушка наша уже легла. Ну, всё, охрана уже над душой висит. Ладно дочка, держись! Всё! Пока!
— Пока, пап! Я…
Но в трубке уже зазвучали безжалостные гудки.
И началась моя новая, одинокая жизнь.
Я лишь теперь осознала, что для меня больше нет прежнего распорядка вещей. Не надо вставать рано утром и сразу же мчаться на кухню заваривать чай для папы и бабушки. Не надо по выходным в полдень варить кофе. Готовить еду папа мне не позволял, говорил, что это занятие не для хлопачары, но вот чай и кофе считал делом благородным. Больше не надо ходить вместе по магазинам. Кстати, сумки с продуктами таскала только я. Мне-то не тяжело, а папе было приятно видеть, какая у него сильная дочка. Больше не надо собирать для папы десять различных таблеток в день — от сердечной астмы и от сахара в крови — и следить за тем, чтобы он их принимал вовремя. Не надо больше следить за тем, чтобы после ужина в холодильнике стояла кружка с некипяченой фильтрованной водой — папа так любил выпить ледяной воды перед сном. Не надо стелить и убирать постели для нас обоих в нашей комнате — да, папа хотел, чтобы я так же, как и люди спала в настоящей постели и для этого переодевалась в ванной в брючную пижаму. Умываться после сна тоже теперь не надо. Ничего, вобщем-то не надо. А надо только…
Спать, спать, спать. Я провела вот так неделю-другую — ставила свой внутренний будильник на максимум и заваливалась лицом на диван. Едва только проснувшись, отдергивала штору — для подзарядки энергией смотрела на неестественно яркое солнце и снова заводила будильник.
Кстати, я не напрасно просила папу сниться мне. Ведь мы, дети-роботы, видим сны. На время отключения центрального процессора, грузится что-то вроде скринсейвера на старых компьютерах. В эту программу заложены основные персонажи и набор возможных ситуаций и пейзажей, и все это варьируется с помощью счетчика случайных чисел. Так что, мне хотелось спать бесконечно, чтобы во сне вновь и вновь видеть папу. А вот включать наши видеосъемки мне не хотелось — ведь тогда бы я осознавала, что сижу одна и пялюсь в экран. А так папа хоть на какое-то время взаправду со мной. То мы сидели, разбив палатку, у костра где-нибудь на Селигере или на Агидели, то мчались с горы на лыжах, то обшаривали московские букинистические…
Кстати, вы спросите — почему это я все про папу, да про папу. А как же бабушка? Конечно, я тоже ее люблю, но папа для меня — всё. Ведь это он вложил в меня душу, именно по его заказу меня создали такой, какая я есть. Бабушка же, наоборот, еще была в плену предрассудков, и очень переживала, что у ее сына не будет нормального человеческого ребенка, отговаривала папу создавать меня. Она переживала из-за того, что я появилась в доме уже относительно большой, и меня не надо пеленать, кормить из соски, сажать на горшок. Что всего этого со мной нельзя сделать даже понарошку, как с куклой — ведь я сразу была примерно пятиклассницей. Она упорно не хотела видеть во мне живую девочку и упрекала папу за то, что он тратит время на мое обучение и просто беседы со мной, говорила, что он сошел с ума. Бабушке хотелось бы сюсюкать с внучкой, как с несмышленой, а папе я была нужна, как равноправный друг. Ну и вообще бабушка не понимала многих современных вещей, жила в отдельной комнате и не участвовала в большинстве наших дел. Все это тем более удивительно, что папа создавал мой характер во много под влиянием того, какой бабушка была в молодости. Теперь же, постарев, она почему-то стала считать себя самой обычной и хотела самых обычных внуков. С папой же мы были не разлей вода и понимали друг друга с полуслова. Правда, бабушка очень даже любила чинить мою одежду, что при моих мальчишеских забавах приходилось
делать чуть не каждый день. Ну и при хорошем настроении подыгрывала папе, называла меня внучкой. Жаль, что такое настроение бывало у нее далеко не всегда.Итак, оставшись одна, я посвятила все свое время снам о папе. В конце концов, мой сонный блок не выдержал, и полностью отказал. Я знала от папы, какой это ужас — бессонница, когда заснуть надо, а сна ни в одном глазу. Работать не время, читать — не к месту, лежишь и ворочаешься, а в голову лезут одни страхи, разом наваливается весь скопившийся во вселенной ужас, кажется, что все на свете напрасно и ненужно. Теперь я не понаслышке знаю, что это такое.
Но если для людей кошмар бессонницы заканчивается с рассветом, когда можно приняться за обычные дневные дела, то для меня он продолжался целыми сутками.
Правда, я смогла, наконец, оценить папину мудрость — ведь я, благодаря его предусмотрительности, не могла плакать. Иначе, наверное, сломала бы свои фотоэлементы ко всем литовским чертям.
Кстати, о чертях. Несколько рогатых деревянных сувениров с папиной родины украшали стены большой комнаты еще до моего рождения. Но теперь они смотрелись совсем по-другому, как и все остальные сувениры.
Я как будто провалилась в загробное царство. Вокруг меня была по-прежнему наша родная квартира, но как будто из какого-то неживого параллельного мира, как у Кинга в "Лангольерах", что ли. Всё кругом знакомое, но какое-то лишившееся души и смысла. Даже многочисленные мягкие игрушки, которые так любил папа, и то стали совсем печальными. При папе они были по-настоящему живыми, глядели осмысленно, а еще, как отвернешься, так они тут же поменяют позу. Теперь же все было не так. И толстощекие плющевые мишки глядели настолько жалобно, что сил нет. И куклы-амазонки скорбно поникли головой на эфесы мечей…
Раньше я так не хотела расставаться с родным домом. А теперь я смотрела на родные и милые вещи, и сознавала, что все это нужно мне только когда со мною папа, а теперь мне все равно, и все они не помогут мне выжить, я не смогу существовать только ради них одних… Мне нужен был папа, единственный во вселенной, который бы в одно мгновение оживил всё окружающее.
Прежде мы с ним расставались не чаще, чем раз в месяц-другой, и то лишь на несколько часов. Это когда папа ездил по делам в издательство — посмотреть редактуру, подписать договор, получить авторские экземпляры, ну и все прочие дела, при которых, как он говорил, детям присутствовать совершенно не обязательно. И эти несколько часов я и то переносила с трудом, то и делопоглядывала на будильник — так, осталось еще два часа, еще час… И каково же мне было теперь сознавать, что считать часы бесполезно — папа не придет еще бесконечно долго, так, что я даже могу не дожить. Он вернется, и застанет дома лишь мой иссохший от времени металлический скелет. То есть, нет, конечно, умом я понимала, что так быть не может, но не могла не представлять такого.
Заняться мне без папы было абсолютно нечем. Я не могла пойти поиграть с мальчишками, поскольку их всех давно уже вывезли. Да и не для себя ведь я с ними играла — я всегда знала, что папа сидит на балконе и любуется тем, как я гоняю мяч, или стреляю из лука, или дерусь на деревянных мечах, или лазаю по деревьям. Понаблюдает за мной — и напишет очередную главу в ноутбуке, потом снова понаблюдает и снова напишет. Он уверял, что это помогает ему писать во много раз быстрее, чем прежде…
Я не могла почитать книжку — ведь сейчас любая из них показалась бы мне нелепой и фальшивой. Никто из писателей еще не описывал моего нынешнего состояния. Впрочем, нет, пожалуй, одна книжка об этом все же есть, и называется она "Белый Бим, черное ухо". Кстати, нам с папой как раз совсем недавно прислали из Таллинна ее эстонское издание. В отличие от папы, я знаю эстонский еще недостаточно хорошо — он ведь совсем не родствен литовскому — но теперь принялась читать, потихоньку роясь в старинном словаре, и это занятие кое-как привело меня в себя. Я осознала, что за время одиночества сама превратилась в Белого Бима, а если так, то необходимо выбраться на улицу. Искать "хозяина", конечно бесполезно, но можно хотя бы отправиться в мастерскую, чтобы починить свой сонный блок.
К моей досаде, в мастерской вместо ее хозяина, лучшего компьютерщика в городе с немыслимыми именем Володя Немцов, толстого и веселого, сидел доспелый робот со стандартной внешностью. Ну да, конечно, наверное, уже весь город вывезли в Лазаревск. Этот робот, имя которого мне даже не пришло в голову узнать — уж больно безличным он мне показался — исправил мой блок за несколько минут, тогда, как Володя мог отправить дожидаться окончания ремонта на сутки-другие. Я, было, обрадовалась, но ремонтник посмотрел на меня с укоризной и произнес: