Преданные богам(и)

Цикута сидел на дощатом полу, спиной к прутьям решетки, по-бархански скрестив ноги. На полу перед ним стояло деревянное троебожие в пядь высотой. У идола Луноликой была выломана голова. Услышав кресало, он с ласковой улыбкой полуобернулся через плечо.

Сердце у Ганьки екнуло от жалости и трогательной нежности при виде прекраснейшего в мире лица. А разум застило отвращение. Жуть как больно было от эдакого раздрая. Больней, чем от когтей выворотня, брюхо ей распоровших.

«Ну здравствуй, родная», – его желтые глаза лучились, аки Солнце.

Чудилось это Ганьке. Дурман это был, волшбой Истинности наведенный. Морок. Как и тот, в пещере Последнего вздоха, когда Вёх в ее голове воплотился. Как и сны все их на двоих поделенные.

А взаправду глядел на нее сейчас Цикута багровыми, прижженными провалами вытекших глазниц. Виски и переносицу пересекал вспухший рубец от нагайки. Во рту, приоткрытом улыбкой, движимый привычкой, мотался обрубок языка.

– И тебе не хворать, княже, – несмазанной дверной петлей просипела Ганька.

«Попрощаться зашла?» – невесть как догадался Цикута, поднимаясь. Быть может, попросту знал ее, как облупленную. К решетке подошел уже Вёх.

– Ухожу с бродячим цирком в Вольск на лето, – зачем-то призналась Ганька. Вечно из нее искренность прет рядом с Истинным. А она-то мнила себя хорошей лицедейкой!

«От нас подальше, от силы ворожейской, да от судьбы своей прочь? – Вёх осторожно, словно не желая спугнуть, взял ее руки в свои и поднес к губам через решетку. – Не лги себе, княжна. От себя, от варраха-ворожея непробужденного внутри, не спрячешься».

– Я не княжна, – всхлипнула Ганька, прижимаясь к решетке теснее, одурманенная невесомыми поцелуями ладоней.

«Княжна, – невозмутимо возразил Вёх, скользя губами по ее лбу, виску, щеке… – Не по рождению, но по праву. Ты теперь жена мне, Ганя. И, клянусь, ты еще будешь восседать одесную, по правую руку от меня на княжеском престоле».

Дико это было слышать от пленника. Дико и… жутко. А ну как пророчит?

«Я все для нас сделаю, родная, – у его губ был вкус гари, у ее – слез. – Для нашей стаи. Для наших наследников…»

Он юродивый, раз полагает, что она согласится заиметь щенков от ворожея, обрекшего на смерть треть населения княжеств.

Темницу огласил тихий, искренний смех. Настоящий, не в голове Ганьки. Вёх уступил облик Цикуте, и в провалах его глаз Ганьке почудилось умиление, словно она невесть какую глупость подумала.

«А Гуара тебя еще не просветил? – его брови наигранно-удивленно взметнулись вверх. Над пустыми глазницами. – Надо же, как он тебя бережет… Ни от кого иного, окромя ворожея, ты и не понесешь, Ганя».

На ее языке осел привкус паленой плоти. Осознав, чего именно это вкус, Ганька зажала ладонью рот и бросилась прочь, не разбирая дороги.

На выходе столкнулась со старой дородной служанкой, что вызвалась ухаживать за пленником и носила ему еду. Но, ошалевшая от открывшейся ей во всей красе безобразной правды о себе, Ганька не приметила чудную, почти одержимую любовь во взгляде служанки, украдкой брошенном на пленника.

Огнегорное княжество,

разоренные деревни

Дым от кострища был виден, наверно, за версты вокруг. Село было большое. Числу трупов под стать. Выбив очередную дверь плечом, Одолен закашлялся от смрада разложения. Грязно выбранился по старой памяти хождения среди разорителей курганов и натянул на нос воротник рубахи.

Разглядывать раздутое тело он не стал. Налюбовался уже, за две недели вычищения таких вот затерянных на просторах княжеств деревушек. Согнал с мертвых глаз, затянутых мутной пеленой, кощунственно потирающих лапки мух. С трудом (сказывались недели самоистязания обетами во искупление зазорной волшбы) подтащил тело к порогу и закинул на Пеплицу.

Кобыла, уже привычная к запаху мертвечины, обмахнулась хвостом и понуро побрела с ношей к кострищу. Общение с живыми людьми для них теперь было роскошью. Одолен спасал умирающих от бешеницы молитвами, волшбой и живой водой. Но изредка, на свой страх и риск. Гонения волхвов не прекратились даже со сведением порчи с вод.

Одолен с глухим раздражением отметил, что снова скучает по Багулке рядом. Что за напасть. Долго терпеть ее решительно невозможно, а порознь жить невыносимо.

Она отправилась в Барханное княжество, в город-на-костях. Дескать, некий Ладан, потомок Царей-полозов и прямой наследник Горына-Триглава, уже заждался свою верную слугу и шкуру Царевны-лягушки. Ужалки давно готовились к возвращению ворожеев в их народ.

По правде, Одолена страшило будущее.

Голод, варрахи, ворожеи, свисток Укротителя, волхвы Горына-Триглава, потомок царей… назревала война. Звериных оборотней и без того ныне меньше на треть. А среди их князей половина самодуров, половина одичавших. Да и опоры народа, в виде берсерков и волхвов Луноликой, оболганы, оклеветаны, почти изведены.

Одолен не жалел, что у курганов-в-степях дал ту клятву Багулке, из-за которой ужалки вновь обрели ворожбу. Ведь без клятвы ему не удалось бы найти заговор, а волкодавам не удалось бы снять порчу, не убивая при этом девку-скомороха.

Не жалел. Но отныне злился на всех этих гадин хладнокровных непрестанно. Ибо в ушах стояли насмешливые, ядовитые слова Багулки, кои она посмела бросить ему перед отбытием, как кость бездомному псу:

«Ты, чую, все украдкой гадаешь, отчего волхвы Луноликой могучи лишь водой владеть, а волхвы Горына-Триглава огнем, ветром и землей? Вы, болваны, любые упоминания о Полозецком царстве изничтожая, переписывая историю насквозь исковерканными «Преданьями старины глубокой», позабыли главное.

Троебожие ваше родилось из образа нашего Горына-Триглава. Но во веки веков будет немощным. Ибо Луна есть не что иное, как всего лишь бледное отражение света Солнца».

Послесловие

Пять лет спустя

Огнегорное княжество,

курганы-в-степях

Расписная скоморошья кибитка тряслась по пыльному Тракту, только-только съехав с козьей тропы. На козлах, нахохлившись, сидели волкодавы, и аки старые деды на лавочке бухтели о бунте на юге, самонаречении Ладана царем и провозглашении на месте Барханного княжества нового Полозецкого царства.

Девица, развалившаяся на крыше кибитки, подставив веснушчатое лицо палящему солнцу, грызла травинку и слушала их вполуха. Лето нынче стояло жаркое, удушливое. Даже птицы не пели, одни кузнечики пиликали, как угорелые. Лепота!

В такое время ничего не хочется, окромя как по лугам босиком бегать, да в речках купаться. Но волкодавам же только дай на очередное «самонареченное» чудище поохотиться!

Ганька почесала ноющие, будто перед грозой, шрамы, выворотнем оставленные, вызывающе гибко потянулась и перевернулась на живот. На солнце блеснула каштаном густая грива срамно распущенных волос до пояса. С белыми кончиками, словно лисий хвост.