Преданные богам(и)

Это было бы даже красиво, кабы не мертвенный свет, отражающийся в золоте. Смешиваясь, они рождали такой трупный оттенок, что при одном лишь взгляде делалось дурно.

В «Преданьях старины глубокой» не говорилось о породе Костея Бессмертного. Те знания затерялись в веках. А Ганьке, глядя на его мощи, сдавалось, что великий ворожей мог обращаться и не в зверя вовсе. Уж больно он своими выпирающими лопатками, скрюченными пальцами и горбатым, острым носом птицу напоминал. Не то коршуна, не то ворона.

На миг Ганьке почудилось, что у того шевельнулся указательный палец, но то, должно быть, обман водной ряби.

– Он жив или мертв? – с изрядной долей страха, примешивающейся к омерзению, прошипела Багулка, вцепившись в аспида на шее.

Или не обман.

Ожидая ответа, все обернулись не к Одолену, бывавшему здесь не раз, а к Гармале. Тот дернул ухом, прислушиваясь, и скупо откликнулся:

– Он нежить.

Еще чего не хватало. О нежитях Ганька допрежь не слыхал. От «житей»-то хлопот не оберешься!

Вперед вышел Бронец, протянув Гармале ладонь. Видеть могучего волкодава в наморднике было жутко. Гармала, невесть как догадавшийся о молчаливой просьбе, вслепую протянул Бронцу науз с порчей.

– Я эдакой злой воли, как у Вёха, доселе не встречал, – лицо у Гармалы опять застыло воском. Не к добру. – Полагаешь, сдюжим?

Краснокосый горец укрепил науз в расщелине в полу, пожевал золотое кольцо в губе и снял со спины бердыш.

– Среди нас два охотника на чудищ, волхв Луноликой, волхвица Горына-Триглава и знахарка по ядам и противотравам, – Бронец поочередно обвел их тяжелым взглядом исподлобья, повел плечами и веско отрубил. – Как говорится, а кто окромя нас-то?

Ганьку он в расчет не принял. А зря. Он тут единственный, кто, почитай, по мановению руки порчу снять может. Став ворожеем али убив себя.

– Коли не сдюжим, я хоть на краю света женишка отыщу, да выпотрошу! – злобно сощурила желто-зеленые рысьи глаза Червика.

Княжна всегда была самоуверенна. Излишне и неоправданно. Оттого и беды все ее, что силы свои переоценивает, пытаясь «не бабскую» удаль свою всем доказать. Но сейчас у Ганьки затряслись поджилки. Помстилось, что на сей раз озверевшей девке хватит злопамятности и мстительности, чтоб за все обиды Цикуте воздать. По справедливости.

Не понять этого Ганьке ни в жизнь. Как, сполна хлебнув горестей, можно их желать другому?

По Ганькиной милости, по правде, тоже многим «воздалось». На плахе, за неверность государям. Но то ж по долгу службы, а не со зла.

А есть ли разница?..

Червика выудила из пояса мутный пузырек и протянула Бронцу.

– Как ты просил. Вытяжка из аконита, живокости, прострела, ясенца, крушины и красавки, растворенная в безоаре и лекарственном териаке, и настоянная на растущий месяц.

Бронец с признательностью принял пузырек и окропил содержимым науз с порчей. Тот вдруг зашипел, будто его кислотой сбрызнули. Горец довольно заворчал, сложил на груди руки и требовательно обернулся к Багулке.

– Поглядим, гюрза, на что ты ради шкуры лягушачьей готова.

– На все, ежели ты о своей клятве Ладану не позабудешь, смесок пустоцветный, – ядовито шикнула в ответ ужалка, тряхнув перьями и черепами в волосах.

Из «ладанов» Ганька знал единственно благовония, оттого о чем речь не уразумел. А вот оскорбление озадачило. Сударь Бронец нечистокровный и оттого бесплоден? Неужто он… Ганька оглядел могучий торс и ловкие движения волкодава и разинул рот… он беовульф!

Но вдосталь восхититься не удалось. Багулка вдруг выудила из-за пазухи душегрейки кресало, чиркнула им, высекая искры, упавшие на науз, щелкнула пальцами… и искры полыхнули костром. Ганька мигом обзавидовался. Его факирным умениям (плюнуть на кистени горючей сивухой, ага) до эдакой волшбы, как до Луны пешком!

Багулка, держа ладони так, словно на них лежало что-то круглое, пошевелила пальцами и натужно вскинула вверх руки. Кожа у нее от усердия покрылась чешуей, она раздраженно зашипела, и с клыков сорвались капли яда.

– Не горит! – раздвоенный язык беспокойно опробовал воздух на вкус, но рук Багулка не опустила и огонь без топлива не потушила. – С-словно камень, а не кожа в бархате!

Одолен уже был на коленях, молча вознося молитвы Луноликой, кропил науз своей кровью из распоротой когтем ирбиса ладони и непрестанно осенял его треуглунами. Месяцы на его лице отражали свет мха и воды и сияли как никогда ярко.

Червика, боле ничем помочь неспособная, отошла подальше, нечаянно заслонив собой Ганьку. Или нарочно? Быть может, путешествие с волкодавом и ее изменило, и она перестала быть черствой к тем, кто ниже ее по положению?

Бронец и Гармала замахнулись оружием одновременно. Бердыш и палица с кузнечным звоном столкнулись с тем, что выглядело тканью… и выбили крошку из камня расщелины, окружающего науз.

У Ганьки екнуло сердце.

Замах, удар, звон… каменная крошка. Науз оставался предательски целым. У Ганьки снова екнуло сердце.

– Не разобьют, – раздался вдруг наигранно-сочувственный голос за его спиной. – И ты это сердцем чуешь, Ганя.

Ну, положим, не сердцем, а иным причинным местом, но да. Ганька чуяла.

– Без тебя они бессильны, – сладкие речи патокой затекли в уши, превращая и без того невеликие мозги Ганьки в кисель. – В этом мире всё бессильно супротив ворожбы. Кроме другой ворожбы.

Замах, удар, звон, каменная крошка.

Как Вёх смог воплотиться в ее сознании не во сне? Неужто тому брачные наузы виной? В том, что мнится он только Ганьке, она не сомневалась. Ни Гармала с его острейшим слухом, ни рядом стоящая Червика даже не дернулись, когда Вёх заговорил.

– Ты добросовестно лицедействуешь, Ганя, – в его голосе послышалось умиление и нотка… жалости. – Но может пора прекратить лгать самой себе? Ты куда великодушнее, чем думаешь о себе. И не можешь без боли наблюдать чужие страдания. В отличие от всех этих. Так неужто ты останешься в стороне, зная, что взаправду можешь помочь?

Замах, удар, звон, каменная крошка.

Малышу Пшёнки, тому псеглавцу, коего распинали на древнем капище окрест Тенёты, она помочь не могла. Как и тем несчастным зараженным в намордниках, над кем измывались их же соседи в деревенских корчмах. Оттого и сбегала Ганька от них, мол, моя хата с краю, ничего не знаю.

А поймать выворотня она могла помочь. Оттого и помогла.

Ганьке вспомнилась Тенёта в Равноденствие. Как с выселок хлынула обезумевшая толпа, как пена капала с губ бешеных, как напали одичавшие медведи-берсерки, растерявшие все человеческое. Вспомнилась вонь гари и столбы черного дыма от пожарищ на следующий день.