Предощущенья

несущих по улицам траур мелодий,

из семени слёз и литаврных рецессий

лишь новое, вечное, время восходит!

СИНИЧКА

— Я ростом убога и спинка с горбом,

а руки и ноги, как спички.

Пленённая жизнь в моём теле худом

трепещет, как в клетке синичка,

дрожит и трепещет, но всё же поёт,

своим каждым пёрышком рада,

65

что дождик щебечет, что ветер несёт

сиренью из сада,

что парни спешат по влюблённым делам

красиво под нашим окошком,

что ночью котят родила

в подъезде приблудная кошка...

Мы с бабками выкормим этих котят.

Меня все соседки жалеют,

что спинка горбата, что ручки болят,

что ножки ночами немеют.

Ничтожная жалость! Ведь птичка поёт —

пусть в клетке, — поёт и играет;

и счастлив не тот, кто красиво живёт,

а тот, кто светло умирает.

ЛАСТОЧКИ

Воздуха плаватели, ветра ловители,

вы с высоты город сразу весь видите:

каждую улочку, каждую булочку,

каждую тлю, что идёт на прогулочку...

Но никогда на асфальт вы не сядите,

словно с землёй от рожденья не ладите,

словно из облачных тканей и света

божью одежду кроите всё лето.

66

СОНЕТ НОЧИ

Космата ночь. Космата и смугла.

Бьёт дрожь её в прошитых ливнем кронах.

Гудят сквозь тьму ветра-колокола

проклятьями в гортанях воспалённых.

В такую ночь темны твои дела,

Господь убогих, нищих, уязвлённых,

и месть встаёт, как гром из-за угла,

над бледностью и страхом лиц холёных,

и брызжет кровь их чёрною смолой

на белую постель, и посвист злой

ворон из чердаков на улицы выносит...

Велик, кто поднял на отмщенье нож,

земных князей не тщась распутать ложь,

когда грехам он отпущенья просит!

РУИНА

Заброшен дом в пустыню нежитья:

нет потолков, полов — одна коробка,

сквозь сито крыши каплет шум дождя,

но, кажется, само пространство робко

хранит ещё округлости перин,

углы столов, ковровое убранство,

блеск хрусталя и запах нежных вин...

Не может быть пустым оно, пространство!

И свет свечи в дыханьи жарких слов

в трюмо колеблет страсти отраженье...

Не может умереть она, любовь!

67

А, впрочем, это всё — воображенье.

Но ты, читатель, в смехе не дрожи

над вымыслом, что речь тебе внушает;

ты сам — тень жизни только, а не жизнь,

которую Господь воображает.

Минувших судеб светопись и шум

хранятся не в вещах, не в старых стенах,

а в кровотоке наших тёмных дум,

записанных на жёстких дисках генов

да в тех ничтожных долях естества,

что с робким, но бессмертным постоянством,

храня в себе все лики и слова,

пронизывают время и пространство,

чтобы под кровом божеской руки

вновь обрести зелёный дух и тело

и, повторяя в новом камне стены,

в них застелить полы и потолки.

ПАМЯТНИКИ РЫБИНСКА

1

Бурлак усохший, измельчавший,

на Волгу закосивший взгляд,

унылой бронзой прозвучавший,

ты хрупок, словно рафинад.

Должно быть ветренный ваятель,

от скуки маясь день-деньской,

нашёл тебя, тоски приятель,

на дне пивнушки городской.

68

2

На пьедестал царя в пальто и шапке

забрался странный вождь большевиков;

внизу цветов кровавые охапки,

на лавках пьют "портвейн" и "бочкарёв".

Буржуй пузатый проплывает мимо,

с рабов базара получив оброк,

и думает:"Какой он нелюдимый!

Как ему жарко! Как он одинок!"

3

Перед шлюзами палачи ГУЛАГа,

чтобы забраться к вечности в карман,

придумали поставить в рост рейхстага

"отцу народов" грозный истукан.

Но был в тот день не в духе Джугашвили,

велел он подхалимам вопреки,

чтоб монумент поменьше возводили

в честь Волги, русской матери-реки.

И вознеслась над каменистым молом

красавица с закрученной косой,

с широким сарафановым подолом

и тихо поднимаемой рукой.

"Отец" одобрил. Кто бы с ним поспорил!

Хоть приглядеться стоило чинам,

ведь "Волга-мать" глядит не в даль и море,

а за залив, на белый божий храм.

Он выше всех вознёсся над округой,

а женщина славянской красоты

перекреститься поднимает руку

в молитвенной надежде на кресты!

69

ПРО НОЖ

До впечатлений молодость жадна.

Чтобы понять сердец вражды и стоны,

я опускался до людского дна

и попадал в трущобные притоны.

Но отморозкам — что уж тут тереть —

на наглость слов ответствовал молчаньем:

не потому, что страшно умереть,

а оттого, что грустно умиранье.

И если угрожали мне ножом,

я уступал обидчикам дорогу,—

важнее выиграть хитростью в большом,

чем просверкать в текущем и немногом.

Виват героям, что идут на нож

без размышленья, не прищурив веко!

Но если б каждый был на них похож,

давно б Земля забыла человека...

И те, что угрожали мне ножом,—