Предощущенья
Шрифт:
день и ночь при тусклом свете,
на чаю и сигарете...
В выходные водку пьёт,
только, падла, не берёт.
ЧУБАЙСИАДА
Клубятся нервы вдоль обочин,
комками катятся в туман:
электротранспорт обесточен —
муниципальный пуст карман.
Идолище электросилы,
мгновеньям пик оставив ток,
воткнул смирительные вилы
нетрудовому люду в бок.
Ну что ж,
болезни сидные лечи
да береги свои карманы —
в толпе шныряют щипачи.
33
ВДВОЁМ
Мы — два тощих немеющих тела,
героином налившие кровь,
но прожгла нам сердца до предела
неземная друг к другу любовь.
На двоих мука ломки как проза,
подлый поиск заклятий земных;
но и счастье несущая доза,
видит Небо, всегда на двоих...
В жадном мире, где правит железо,
одноцветны восход и закат,
потому и сползаем мы в бездну
так, как шишки по склону скользят.
Но, сплетя неразрывные руки,
озаряемы чёрным огнём,
мы пойдём на посмертные муки,
знает Небо, навеки вдвоём!
СТАРЫЙ ДВОР
Тупик двора: стальные двери
подъездов, в каждой — домофон;
как будто кровью из артерий
кирпич на стенах окроплён;
ни деревца, ни клумб июля —
в асфальт успели закатать;
все окна в плотных бельмах тюля,
как в них живут — не разгадать;
на верхних — форточки закрыты,
решётки — в первых этажах...
Центр города, здесь лишь бандиты
и жулики пинают страх.
34
Да мусорный контейнер старый,
бистро крысиной всей братвы,
с утра опухшие клошары
копают в поисках жратвы...
И друг, встречая нас у входа
в подъезд, бормочет от ума:
"Бандитам целый мир — свобода,
а нам лишь в доме не тюрьма".
ПОЭТ
Памяти С. Лукина
В головах у нас баксы и рублики
да азарт предприимчивых дел...
А ему просто хочется бублика,
потому что два дня он не ел,
или хлеба обычного чёрного
с крупной солью и свежей водой,
или пару картох, запечённых
на углях под горячей золой.
Мимо брызжут "тойоты" и "опели",
предлагают с лотков пирожки,
но в кармане рубахи заштопанной
у него лишь в чернилах листки.
В них ломаются строки, как прутики,
свеже-юной листвою шурша,
и сияет, как майские лютики,
возлюбившая честность душа...
Вспоминает печального Гамсуна:
запах рыбы, сводящий живот...
А у нас в головах меж пегасами
воровская малина цветёт.
35
НА ПЛОЩАДИ
У проститутки юбка красная
и
губы, крашенные мглой...А жизнь сверкает безобразная
вкруг проститутки площадной,
автомобильная, железная,
к любви и совести глуха,
круговращаемая бездною
неутолимого греха.
ТОСКА МАГАЗИННАЯ
Бессонная тоска ночного магазина:
в витринах спят сыры, селёдки, апельсины,
спят хвостики колбас, и, как большие птицы,
не закрывая глаз, спят, стоя, продавщицы;
и лишь тоска не спит, блестит стеклянным оком
компотов и повидл, тушёнок, вин и соков,
в горячих дросселях урчит и чёрной кошкой
по залу шебуршит, садится у окошка.
А за окном — зима в перинности сугробов,
зола замёрзших звёзд... Тоску съедает злоба;
она, скрывая масть, идёт на склад, не дышит,
и хищно щерит пасть над тёплым трупом мыши.
БОМЖ
— Счастья искал, а не груду червонцев;
радостей звал, а накликал беду...
Снегом хрустя, под нахохленным солнцем
старый и нищий сквозь город иду.
36
Не для меня золотые витрины,
рокот авто и трамвайная нить,
грязной сумой пригорбативши спину,
роюсь в помойках, чтоб смерть отдалить...
Вымерзли чувства и мысли пропали,
все улетели туда, где тепло...
Ночь коротаю в крысином подвале,
коль со свечой, то, считай, повезло.
Город для вас; для меня здесь — пустыня:
взгляды людские летят сквозь меня...
Старый и нищий, живу я отныне
правдой далёкой Судного дня.
* * *
Как мерзка мной любимая жизнь
в этом городе вывесок ярких!
Волжской влаги лиловая слизь,
мшелоствольные дряхлые парки,
нищета неуютных дворов
даже в мае уныния множат;
и как рожи из адских миров,
под зонтами все лица прохожих...
Божьей волей в России родясь,
я нашёл слишком бледное небо,
но зачем-то ценю её грязь
и привык к вечной чёрствости хлеба.
Потому, приходя раньше всех
в бедный храм на заре воскресенья,
37
я молю отпустить, словно грех,
эту чёрную грусть омерзенья.
Растилайся ж, дождливый дымок,
над долиной, унылой как лапоть!
Научить ты смеятся не мог.
Научи хоть в черёмухи плакать.
ЗОЯ КОСМОДЕМЬЯНСКАЯ
"Фанатик,— так её теперь назвали,—
зомбирована, Сталину верна..."
Она ж об этом думала едва ли,
лишь верила,
что за спиной — страна;
что, грудь подставив под нацисткий молот,