Предвестники табора

Некоторое время ему что-то говорили, а он только слушал, однако первые же слова в трубке подействовали на него как релаксант — по всему Мишкиному телу пробежала волна облегчения, — и только его глаза оставались широко открытыми — до тех пор, пока он не стал отвечать…

— …Ах нету да?.. — он положил пятерню на лоб, затем принялся медленно вести ее вверх; пальцы зарылись в густые волосы, глубже, глубже — пока ладонь не остановилась на темени; ноги потихоньку сгибались, Мишка медленно оседал вниз — будто его поразила какая-то сложнейшая задача; или сильный удар, от которого он падал, как на замедленном повторе…

— Так подожди-ка, ты была в аптеке, я не понимаю?.. — только и успел он спросить перед тем, как окончательно сесть на пол, — ага… и ничего нет?..

Мишка на секунду отвлекся от разговора и спросил меня, была ли открыта аптека, когда мы ехали сюда…

— …не обратил внимания?

— Какая аптека, — я пожал плечами и не сводил взгляда с телефонного провода, который, пока Мишка „падал“, растягивался и преодолевал край столешницы все новыми и новыми завитками.

Этот пилящий звук „ж-ж-ж“ на несколько секунд целиком заполонил мое сознание.

Я сделал глоток из бутылки.

— …это Макс, да… — продолжая говорить, Мишка улыбался и один раз посмотрел на меня, — приехал…

Снова Мишка отвлекся от разговора — сообщить, что Маша передает мне привет, — а затем в трубку:

— Да нормально вроде долетел, говорит… ну так что с лекарствами-то будем делать?.. Мамуля… высокое давление, нет?.. Ну смотри там как… а то у моей матери тоже было все нормально, а потом хлоп… — Мишка вытаращил глаза на потолок.

Я смотрел на него — до этого момента, — но сразу же отвел взгляд — как только увидел его ярко-белые, едва ли не светящиеся белки; сел на кровать.

— Ты знаешь, я не помню, чтобы мы с ней такое пили… может, тогда и ошибку сделали… Как оно выглядит, ты мне можешь сказать?..

Она, видно, не расслышала его, потому что Мишка внезапно вскочил на ноги.

— Как выглядит?!. Я говорю: как выглядит лекарство — я посмотрю… — он принялся расхаживать взад-вперед по комнате на цыпочках, — пф-ф-ф-ф-ф… — он зажал трубку рукой и с восхищенной улыбкой обратился ко мне:

— Знаешь, что она говорит?.. Что этот флакон с лекарством похож на тот, из которого пил доктор Джекил… ну, чтобы в Хайда превратиться… пф-ф-ф-ф… мы с Машей экранизацию смотрели пару дней назад… классная — я считаю, одна из лучших.

И затем снова в трубку, воркующим голосом:

— А да-да, дорогая моя, извините, что я исчез, но меня просто так впечатлило ваше замечание!.. Да-да-да-да-да… — и вдруг Мишка весь подобрался, опустился на пятки; улыбка сошла с лица в один момент — он будто бы даже испугался чего-то:

— Вот зачем ты мне это говоришь, я не понимаю?.. А? Ну зачем, объясни мне?.. — он выслушал ответ и тотчас смягчился, расслабился, — а-а… ну я понял, ладно… раз в этикетке дело — ладно… Я зайду в аптеку, посмотрю… еще что-нибудь надо? Я говорю: еще надо что-нибудь?!.. Теперь слышно меня?..

Он снова сел на пол — на сей раз с основательностью в движениях, — и чинно скрестил ноги, но, в то же время, присутствовала в этом и некая неуловимая долька мечтательности, которая, впрочем, лишь подчеркивала основательность и чинность, а значит, и существовала ради них…

Облокотился на кровать.

Я тоже присел на кровать и откинулся назад; мою голову защекотали маленькие петельки настенного ковра, а в шею уперлась деревянная спинка, — но было почему-то вполне себе удобно, и я внимательно изучал рисунок на покрывале — все эти сочные тропические заросли и фрукты на розовом, почти телесном фоне, и трепещущих колибри, и вот… кудрявая шевелюра моего брата — это возвышение из колечек, и заросли на нем совершенно иные, высохшие, словно выжженные солнцем, больные, наконец, что особенно подчеркивало несколько седых волосков (а ведь раньше я не разглядел их! — и теперь они поразили меня).

Голова Мишки казалась полуостровом, насильно присоединенным к материку…

…Мишка все более успокаивался и уже называл свою жену исключительно на „вы“; и его слова едва ли не теряли внятность, — он еще отвечал, но так, будто было совсем необязательно, когда именно надо ответить — сейчас или через двадцать секунд… или через две минуты. И казалось, что шум моря, проникавший через приоткрытую балконную дверь вместе с ветром, то неторопливый, то вдруг нарастающий — от волн, которые, ластясь вспененными барашками, ступенями катились по другим волнам, — казалось, этот шум еще более усыплял моего брата и усыпит, в конце концов, но это будет необычный сон — с открытыми глазами, но когда тебе не хочется уже реагировать на внешний мир ни речью, ни мимикой, когда кажется, что просто, по неизвестной причине нет никакой необходимости это делать. И несвободен только в том, что знаешь наверняка: из этого состояния рано или поздно придется выйти и приближаешь выход своим знанием, а не временем, над которым внезапно обрел контроль и научился останавливать, — а значит, несвободен вовсе.

Я так и сидел на кровати уже с выпрямленной спиной, возле Мишки и изредка отпивал из бутылки; мое колено почти касалось нескольких колечек его волос над краем покрывала.

Я все старался сделать самый глубокий вдох, на какой только способны мои легкие: еще, еще, — кажется, в следующий раз мои попытки обязательно увенчаются успехом, — но нет, в последний момент обнаруживаешь, что некое пространство внутри тебя остается зарезервированным. Это не вызывало напряжения, но все же я отдавал себе отчет в странности происходящего.

Я встал, сделал еще пару глотков — в бутылке осталась только пена, медленно оседавшая на дно и из-за цвета стекла казавшаяся рыжей, — и отправился к включенному телевизору…

Я долго вглядывался в картинку на экране, но так до конца и не смог понять смысл того, что вижу… В первый момент мне показалось, что это совершенно заурядный киноприем, который я (как, впрочем, и большинство других людей) видел десятки, если не сотни раз: экран был разделен на две половины, очень тонкой вертикальной полоской; в левой половине некая женщина с таким обильным количеством бигуди на голове, что совершенно невозможно было различить волос, разговаривала по телефону; в правой половине другая женщина, сидя за столом, тоже разговаривала по телефону на фоне закрытых жалюзи, которые воспалились по краям от закатного света, и поначалу я, безучастно блуждая взглядом от одного угла экрана к другому, из одной „половины“ в другую, инстинктивно старался различить ухом отдельные слова (звук был приглушен)… Я принуждал себя искать интерес в том, к чему с самого начала не почувствовал его ни на йоту (помимо, впрочем, того маленького и забавного совпадения, что и мой брат в данный момент разговаривал по телефону), а значит, отыскать этот интерес в дальнейшем был один шанс на тысячу… Как вдруг…

Этот шанс с легкостью выпал — мне открылась чрезвычайно странная вещь. Эти две женщины… дело в том, что они разговаривали… не друг с другом. Порознь. И дело было не только в одновременных движениях губ и той, и другой, — я ведь мог решить, что они спорят или ругаются, — но нет, всякие эмоциональные всплески полностью отсутствовали; они просто вели параллельные монологи — подобно тому, как ведут их два магнитофона, включенные в разных квартирах, независимо друг от друга… Монологи — я неслучайно употребил это слово. Непохоже было, чтобы два человека-„слушателя“ (если таковые на других концах проводов вообще существовали, ибо доселе я полагал, что так механистично можно говорить только с пустотой) хоть однажды прервали женщин каким-нибудь вопросом.

Губы двигались размеренно, выверено — как миллионы губ, которые взглядом выхватывает из окружающего мира человек, затравленный психической атакой, и эти умозрительные „выстрелы“, эти пойманные кадры означают лишь видимую хаотичность слов — а на самом деле в тебя вживляют все, что ты должен знать, все, что хотят, чтоб ты знал, и так, как хотят…

Губы так ни разу и не остановились более, чем на секунду…

Я вздрогнул и принялся машинально искать пульт… потом, осознав, что ищу его, резко остановился — а действительно ли я хочу убедиться?..