При свете Жуковского. Очерки истории русской литературы
Шрифт:
А у нас в натуре весьма много поэтических элементов, вследствие чего мы и видим весь мир в розовом свете. Итак – читателю да будет известно, что мы свистим не по злобе или негодованию, не для хулы или осмеяния, а единственно от избытка чувств, от сознания красоты и благоустройства всего существующего, от совершеннейшего довольства всем на свете. Наш свист есть соловьиная трель радости, любви и тихого восторга, юношеская песнь мира, спокойствия и светлого наслаждения всем прекрасным и возвышенным.
Итак – наша задача состоит в том, чтобы отвечать кротким и умилительным свистом на все прекрасное, являющееся в жизни и в литературе. Преимущественно литература занимает и будет занимать нас, так как ее современные деятели представляют в своих произведениях неисчерпаемое море прекрасного и благородного. Они водворяют, так сказать, вечную весну в нашей читающей публике, и мы должны безопасно, сидя на ветках общественных вопросов, наслаждаться красотами их творений» [359] .
359
Свисток. М., 1981. С. 5–6.
Смысл эзоповой речи Добролюбова был вполне ясен, все его заверения надлежало понимать «с точностью до наоборот»: редакция «Современника» предполагала, что читатели настроятся на свист ювеналова бича, изящно притворяющегося «хлыстиком», а перелицовка стиха Гете (не поэт подобен птице, а соловей – поэту, имя которого давно воспринимается как символ «эстетизма») нанесет еще один удар по бессмысленному художеству. Однако подчеркнуто игровой характер «Свистка» позволял «наивно» принимать риторику за чистую монету.
Снижая и внешне отвергая формулу Гете, Толстой одновременно напоминал о том сравнительно недавнем эпизоде литературно-идеологической борьбы, что обычно с легкой руки Достоевского именуется «расколом в нигилистах» – о противостоянии «Русского слова» и «Современника» (1863–1864). В статье «Цветы невинного юмора» («Русское слово», 1864, № 2), посвященной разбору «Сатир в прозе» и «Невинных рассказов» Н. Щедрина, Д. И. Писарев заявлял: «… храм чистого искусства одинаково отворен для всех своих настоящих поклонников, для всех жрецов, чистых сердцем и невинных в самостоятельной работе мысли. Благодаря этому обстоятельству читатель, изумляясь и не веря глазам своим, увидит за одним и тем же жертвенником с одной стороны – нашего маленького лирика г. Фета, а с другой стороны – нашего большого юмориста г. Щедрина <…> Да, г. Щедрин, вождь нашей обличительной литературы, с полной справедливостью может быть назван чистейшим представителем чистого искусства в его новейшем видоизменении. Г. Щедрин не подчиняется в своей деятельности ни силе любимой идеи, ни голосу взволнованного чувства; принимаясь за перо, он также не предлагает себе вопроса о том, куда хватит его обличительная стрела – в своих или в чужих, “в титулярных советников или в нигилистов”. (Здесь Писарев дал сноску: «Сия последняя острота <…> украшает собою страницы “Современника” (см. “Наша общественная жизнь”), 1864 г., январь». – А. Н.) Он пишет рассказы, обличает неправду и смешит читателя единственно потому, что умеет писать легко и игриво, обладает огромным запасом диковинных материалов и очень любит потешиться над этими диковинками вместе с добродушным читателем <…> …беспредметный и бесцельный смех г. Щедрина сам по себе приносит нашему общественному сознанию и нашему человеческому совершенствованию так же мало пользы, как беспредметное и бесцельное воркование г. Фета» [360] .
360
Писарев Д. И. Соч.: В 4 т. М., 1955–1956. Т. 2. С. 339–340, 341.
Особый гнев Писарева вызвал финал щедринского фельетона, где собеседник повествователя, укоренный за «ренегатство» (сближение с консервативным «Русским вестником») отвечает: «– Э, батюшка, все там (курсив Щедрина. – А. Н.) будем!
И по-моему, он сказал вещь совершенно резонную. Но и я сказал вещь не менее резонную, когда утверждал, что нигилисты суть не что иное, как титулярные советники в нераскаянном виде, а титулярные советники суть раскаявшиеся нигилисты…
Все там будем» [361] . Упрекая Щедрина в бесцельном острословии, Писарев скрыто защищает истинных нигилистов, которые никогда не станут благополучными титулярными советниками, то есть не откажутся от своих принципов. Но именно такую метаморфозу предчувствует и планирует жених в балладе Толстого, полагающий, что для ревнителей пользы амбиции важнее убеждений. Его язвительное предложение («Чтоб русская держава / Спаслась от их затеи, / Повесить Станислава / Всем вожакам на шеи» – 224) напоминает об еще одном – более раннем – «расколе в нигилистах». В статье «Very dangerous!!!» («Колокол», 1859, 1 июня) лондонский оппонент петербургских радикалов писал о вкладчиках двух первых выпусков «Свистка» (явно имея в виду и цитированное выше предисловие Добролюбова): «Источая свой смех на обличительную литературу, милые паяцы наши забывают, что по этой скользкой дороге можно досвистаться не только до Булгарина и Греча, но (чего боже сохрани) и до Станислава на шею!» [362] .
361
Салтыков-Щедрин М. Е. Собр. соч.: В 20 т. М., 1965–1977. Т. 6. С. 234. Речение о нигилистах и титулярных советниках впервые появилось в рецензии на «Несколько серьезных слов…» М. Беницкого и «Заметки и отзывы» «Русского вестника» («Современник», 1863, № 4); см.: Салтыков-Щедрин М. Е. Указ. соч. Т. 5. С. 352; подробнее см. в примеч. Г. Ф. Самосюк – Там же. Т. 6. С. 636.
362
Герцен А. И. Соч.: В 9 т. М., 1955–1958. Т. 7. С. 58; курсив Герцена.
Отнюдь не солидаризируясь ни с одним из представителей левого лагеря, Толстой усмешливо признает частичную правоту каждого из них и одновременно напоминает о постоянных раздорах в многоликом сонме прогрессистов. «Им имена суть многи, / Мой ангел серебристый, / Они ж и демагоги, / Они ж и анархисты. // Толпы их все грызутся, / Лишь свой откроют форум. / И порознь все клянутся / In verba вожакорум» (223) [363] . Поэту важны не оттенки мнений (с его точки зрения – случайные и вздорные), но общая картина торжествующей нигилистической глупости, которую он складывает как комическую мозаику из разнородных идеологических фрагментов.
363
Ср. в «Потоке-богатыре»: «Слышно: почва, гуманность, коммуна, прогресс, / И что кто-то заеден средою. / Меж собой вперерыв, наподобье галчат, / Все об общем каком-то о деле кричат» (215; курсив Толстого). Чаянье общего дела и наличие «общего врага» (Потока) не отменяет сумбура, охарактеризованного «птичьей» метафорой. Интересно, что в перечень «паролей» включено слово почва, напоминающее не о нигилистах, но об издателях и авторах журналов «Время» и «Эпоха». Весьма вероятно, что для Толстого была существенна не особая позиция почвеннических изданий, чья оценка «свистунов» претерпела сложную эволюцию, но их активная включенность в дискуссию о «свисте», частые обращения к этому сюжету. Заметим, что в эпистолярии Толстого мы находим лишь два суждения о сочинениях Достоевского – и оба неприязненны. 8 января 1855, делясь с С. А. Толстой впечатлением от «Кто виноват?», он замечает: «Насколько Писемский, Достоевский и все эти писатели натуральной школы (курсив Толстого. – А. Н.) скучны и утомительны сравнительно с этой книгой!» – Толстой А. К. Собр. соч.: В 4 т. Т. 4. С. 76. В письмо Б. М. Маркевичу от 14 мая 1871 введена злая пародия на «Бесов» – Там же. С. 365–366; (о ней подробнее см. в статье «Весенние чувства графа А. К. Толстого»). Памятуя о печальной судьбе архива Толстого, можно выдвинуть два предположения: либо сочинения Достоевского им игнорировались вообще (чему в какой-то мере противоречит тщательно продуманная пародия), либо С. А. Толстая, чьи добрые отношения с Достоевским установились после кончины мужа, удалила из писем (как и в ряде иных случаев) фрагменты, с ее точки зрения невозможные в печати.
Оставляя в стороне трудно разрешимый вопрос о том, почему поэт отдался стихии веселого свиста на рубеже весны-лета 1871 года (вероятно, свою роль тут сыграло знакомство со свежими, неудачными, по мнению Толстого, антинигилистическими романами Писемского и Достоевского), зададимся другим: мог ли он помнить давно отшумевшую полемику Писарева со Щедриным? Полагаю, что вероятность того весьма велика, ибо Толстой был в ее ходе серьезно задет. Порицая в «Цветах невинного юмора» рассказ Щедрина «Ваня и Миша», Писарев замечал: «У читателя давно уже вертится на языке вопрос: да разве есть теперь крепостные мальчики? – Нет, нету. – Так как же это они убивать себя могут? – Да они убивают себя не теперь, а прежде, давно, во время оно. – А если прежде, во время оно,
то с какой же стати повествуется об этом теперь, во время сие? (Курсив Писарева. – А. Н.) – Не знаю. Должно быть г. Щедрин позавидовал литературной славе нашего Вальтер-Скотта, графа А. Толстого, описавшего с такой наглядностью все кушанья, подававшиеся на стол Ивана Грозного? <…> Или же он постарался поразить своим пером прошедшее, чтобы сделать приятный и любезный сюрприз настоящему? Последнее предположение кажется мне наиболее правдоподобным, потому что всякому жрецу чистого искусства должно быть чрезвычайно лестно соединить в своей особе блестящую репутацию русского Аристофана с полезными достоинствами современного Державина, который, как известно, говорил истину с улыбкою самого обезоруживающего и обворожительного свойства» [364] .364
Писарев Д. И. Указ. соч. Т. 2. С. 355.
Существенна тут не только устойчивая неприязнь Писарева к историческому роману вообще и Вальтеру Скотту (а значит, его «подражателю» Толстому) в частности [365] , но и уподобление Щедрина автору «Князя Серебряного». Язвительность выпада усиливалась тем, что Писарев адресовал Щедрину ровно те претензии, что были предъявлены автору «Князя Серебряного» в издевательской щедринской рецензии («Современник», 1863, № 4) [366] , написанной от лица отставного преподавателя словесности в одном из кадетских корпусов. Прикрывшись пародийной маской, Щедрин восхищался архаичностью романа (сравнение с «Юрием Милославским…» Загоскина), обилием «красивых» описаний старинного быта (сравнение с «Саламбо» Флобера), уходом от современности, которые рецензент связывал не только с монархизмом, но и с сервильностью автора. Характерно, что Писарев вводит в текст ту же цитату из «Памятника» Державина, что использовал Щедрин. Вспоминая пору своей молодости, его подставной рецензент восклицал: «Это было счастливое время, любезный граф; это было время, когда писатели умели
365
Ср. в статье «Реалисты» («Русское слово», 1864, № 9—11), развивающей и усиливающей ряд положений «Цветов невинного юмора»: «Я надеюсь, что даже эстетики не станут заступаться за Дюма, за Феваля, за Поль де Кока. Но очень правдоподобно, что они уважают Вальтер-Скотта и Купера. А мы их нисколько не уважаем и вообще считаем исторический роман за одно из самых бесполезных проявлений поэтического творчества. Вальтер-Скотт и Купер – усыпители человечества. Что они люди даровитые – против этого я не спорю. Но тем хуже. Тем-то они и вредны, что их произведения читаются с удовольствием и создают целые школы подражателей. А что выносит читатель из этих романов? Ничего, ни одной новой идеи. Ряд картин и арабесков. То же самое, что выносит ребенок из волшебной сказки. В наше время, когда надо смотреть в оба глаза и работать обеими руками, стыдно и предосудительно уходить мыслью в мертвое прошедшее, с которым всем порядочным людям давно пора разорвать всякие связи» – Писарев Д. И. Указ. соч. Т. 3. С. 114.
366
Рецензия появилась без подписи, но авторство Щедрина едва ли было тайной как для Писарева, безусловно осведомленного о положении дел в редакции враждебного «Современника», так и для Толстого.
Когда всякий, не скрывая своего сердца, заявлял о чувствах преданности (да и зачем скрывать?)… Но, конечно, никто еще не высказывал такой истины, какую вы высказали Иоанну Грозному!» [367] .
Особый восторг комического старовера (то есть особый гнев Щедрина) вызвал финал 9-й главы романа, где Грозный молится о том, «чтобы не было на Руси одного выше другого, чтобы все были в равенстве, а он бы стоял один надо всеми, аки дуб во чистом поле!», а глядящие на царя звезды словно бы думают: «не расти двум колосьям в уровень, не сравнять крутых гор с пригорками, не бывать на земле безбоярщине!» [368] . Грызущиеся меж собой нигилисты «Весь мир желают сгладить / И тем внести равенство, / Что всё хотят загадить / Для общего блаженства»; так же, как одержимый духом зла царь, они стремятся разрушить божественный (естественный) уклад. Их взаимные обвинения (в консервативности, аристократизме, приверженности «чистому искусству» и проч.) безосновательны, в иных случаях своекорыстны и всегда смешны. Их чаяния могут быть чреваты неприятностями, но в конечном итоге тщетны, ибо способны они лишь передразнивать (пародийно воспроизводить) иных носителей зла (давних деспотов, нынешних ретивых администраторов, друг друга) и опошлять (намеренно или непроизвольно) вечные ценности.
367
Салтыков-Щедрин М. Е. Указ. соч. Т. 5. С. 353.
368
Толстой А. К. Собр. соч.: В 4 т. Т. 3. С. 227.
Поэтому их ложный мир может быть изображен только пародийно. Если Щедрин измывается над Толстым и Фетом, а Писарев – над Щедриным (открывая его родство с Фетом и Толстым), то Толстой гротескно воспроизводит конструкцию, ключевые мотивы и общую логику «Цветов невинного юмора» (вводя отсылки и к другим нигилистическим текстам). Статья Писарева открывается тезисом о тяжелом положении поэтов (и, как следует из дальнейшего, эстетиков, ценителей искусства): «бесчувственные критики и бездушные свистуны (отметим появление этого слова в первом же абзаце “Цветов…”. – А. Н.) подрывают в публике всякое уважение к великим тайнам бессознательного творчества» [369] (то есть творчества, описываемого «птичьей» формулой Гете). Писарев предрекает грядущую гибель мира поэзии («Зевесовых чертогов») и описывает разговор последнего поэта [370] и последнего эстетика, в ходе которого выясняется, что собеседникам должно притвориться натуралистами, дабы не быть заживо заспиртованными в качестве «последних экземпляров исчезнувшей породы, имевшей удивительное сходство с человеком». Далее «наши последние могиканы» [371] бегут «в лавку покупать себе микроскоп и химические реторты, как маскарадные принадлежности, долженствующие спасти их…». Наконец «оба, эстетик и поэт, женятся a la face du soleil et de la nature на двух девушках, занимающихся медицинскою практикою»; дети «этих двух счастливых пар еще услышат какие-то темные толки об эстетиках и поэтах, а внуки и того не услышат» [372] .
369
Писарев Д. И. Указ. соч. Т. 3. С. 331.
370
Отсылка к Баратынскому здесь, может быть, и не случайна. Ср. цитату из его стихотворения «На смерть Гете» в едва ли не самом страстном фрагменте статьи «Реалисты»: «Эти люди (по классификации Писарева, “пародии на поэтов”, в первую очередь – Жуковский и Пушкин. – А. Н.) процветали “яко крин”, щебетали, как птицы певчие (NB! – А. Н.), и совершили “в пределе земном все земное”, то есть все, что они были способны совершить. В произведениях этих людей нет никаких признаков болезненности или изуродованности. Им было весело, легко и хорошо жить на свете, и это обстоятельство, конечно, останется вечным пятном на их прославленных именах. Впрочем, нет, – не вечным» – Писарев Д. И. Указ. соч. Т 3. С. 109. Не вечным (курсив Писарева), так как слава «пародий на поэтов», по вере критика, обречена скорому и бесследному исчезновению.
371
Примечательна отсылка к ненавистному Куперу. Ср. в письме Толстого Я. П. Полонскому от 20 декабря 1868: «…мы с Вами не последние могиканы искусства, как бы там ни старались разные Чернышевские, Писаревы, Стасовы, Коржи (описка или шутка; видимо, следует читать: Корши. – А. Н.) и так далее, кто прямо, кто косвенно. Убить искусство так же легко, как отнять дыхание у человека под тем предлогом, что оно роскошь и отымает время даром, не вертит мельничных колес и не раздувает мехов. Уверяю, что эти господа вовсе не страшны для искусства» – Толстой А. К. Собр. соч.: В 4 т. Т. 4. С. 249.
372
Писарев Д. И. Указ. соч. Т. 3. С. 332.