Приглашенная

«Не спрошено – не отвечено», – говаривала моя грайворонская тетка.Меня почему-то не отпускали – или не пропускали дальше, – и я толком не понимал, зачем я прихожу к персональному куратору, зачем пью с ним то безвкусный жасминный чай, то грубый африканский кофе, то чрезмерное (для меня) количество спиртного. Но все же я не хотел бы вступать в конфронтацию – не с куратором, а с неизвестным мне высшим руководством Фонда. И, чтобы избежать этого, нельзя было злить куратора, который, неприязненно отзываясь обо мне в своих отчетах, мог, например, высказаться в пользу пересмотра наших отношений с Фондом. С дружбой у нас не прошло, но оставались приязнь и несомненное родство в понимании вещей – из разряда важнейших для успеха запущенного нами (?) процесса. Поэтому интересоваться чем-либо по собственному почину я должен был с осторожностью.

Между тем персональный куратор вел себя как ни в чем не бывало. Услышав мои сожаления по поводу кое-каких неловкостей, допущенных в недавнем разговоре, он вытаращился на меня с веселым изумлением, и за этим я не почуял притворства: куратор не помнил, что произошло, потому что с ним-то не произошло ничего.

– Не фантазируй, Ник. Ты слишком мало выпиваешь, и это вредно для здоровья. Надо себя беречь.

Я не успел отозваться на кураторскую шутку, как он тотчас же добавил, что русские, особенно из непьющих и малопьющих, невероятные любители фантастики; это его поразило в Москве – сколько у вас тогда выходило местной и переводной чепухи, fantasy и sci-fi; повсюду создавались какие-то клубы любителей фантастики, и эта фигня стоила довольно больших денег, вы ее покупали втридорога; эти наши – как там? – Моррисон и Шекли были знаменитыми русскими писателями вроде Евтушенко и Аксенова. Но, конечно, самыми знаменитыми русскими писателями были наши графоманы-романисты вроде Джона Голсуорси и здешних – Лондона, Драйзера, Хемингуэя, – его у вас называли «папа Хэм», – а меня в Москве научили стишку: «К литературе страсть имея, купил я том Хэмингуэя, но, видимо, дал маху я – не понял ни хэминхуя», – Ник, признайся, что ты ни одного их опуса до конца не прочел, но у тебя возле книжного шкафа висела фотография «папы» с бородой и в свитере, и это потрясающе трогательно; скажи правду – висела?!

Я позволил себе возразить, напомнив персональному куратору, что все роды и виды произведений, которые позволительно числить за широко понимаемой «фантастикой», «готикой», есть порождение европейских литератур – и, чуть позднее, литературы американской. Это знает каждый школяр, это же общее место, не правда ли?

– Понятия не имею, – тотчас отозвался персональный куратор.

Но я решил не обращать внимания на его выходки.

– …«Фантастика» стала популярной в Европе и Америке задолго до того, как добралась до нас, так что степень ее здешней распространенности нельзя даже сравнить с ее положением в России; вы нас, в сущности, и научили ее читать. Вот мы и читаем. А кино?! О кино я уж не говорю…– В общем, да, – подтвердил куратор. – Только читать ее правильно мы вас совсем не научили. Для нас это байка, чтиво, – он перенес ударение на последний слог, чем офранцузил наше пренебрежительное-собирательное, но я не стал его поправлять. – У нас «фантастикой» увлекаются подростки, хулиганы-бедняки, сексуально ущeмленные неудачники, человеческие отбросы [55] , а у вас – все: ее обожают русские чекисты и русские интеллектуалы, русские сливки общества, русские бандиты – и даже такие, как ты, Ник. Я это знаю. И вы принимаете ее – всерьез. На обложке может быть напечатано крупным шрифтом, что это «библиотечка фантастики и приключений», намалеваны какие-нибудь дикие рожи с зубами вместо глаз и с глазами на ушах, и вы это все, конечно, видите, знаете, понимаете, но уже со второй страницы книга «фантастики» у вас превращается в какой-то документальный отчет с намеком! Слегка приукрашенный очевидцем – они всегда привирают – но в главном многое рассказывают, как было. Даже сегодня, Ник, сегодня! – ты не следишь, а я интересовался: больше всего денег платят у вас тем авторам, кто пишет фантастический noir, но дискретно направленный против «совка» и вашего имперского реванша. Потому что «фантастика» действует на вас по-прежнему. Не спорь. Ты же знаешь, что это правда. И для тебя самого – это правда.

Все складывалось как нельзя лучше, и разговор наш смещался в желательном для меня направлении.

Я признал, что особое отношение к «фантастике» в России, особое ее воздействие на нас, ее преломление в русском сознании – подмечены куратором безошибочно. И я сам, разумеется, не свободен от этого воздействия. Частично. Но если мы с ним все еще обсуждаем феномен времени, то бесконечные «хроноклазмы», которыми нашпигована «фантастическая» литература, ни в чем не вызывали моего к себе доверия. Эта область меня занимала с детства, и разобрался я в ней лучше известных писателей-фантастов с зубами вместо глаз.

Кроме одной вещи. «Хроноклазм» при темпоральном столкновении.

Персональный куратор приостановил свои выразительные гримасы, на быструю смену которых он был большой мастер.

– Допустим, некто, благодаря «Прометеевскому Фонду», получает возможность повторного… – я замешкался, – соприкосновения с… тем, кто находится… находился на ином темпоральном участке, а значит, их капсулы… одна из капсул… станет проницаемой для другой… другого, то сохраняется ли при этом возможность контактов обычных?

– Каких-каких? – переспросил куратор.

– Тех, которые происходили… вне… до обращения в «Прометеевский Фонд». Допустим, соприкосновение на ином темпоральном участке уже наступило, оно длится. Сохраняется ли при этом возможность… контакта индивидуумов… на прежнем… общем для них темпоральном участке?..

Персональный куратор помалкивал.

Я надеялся, что собеседник меня не поймет, посоветует не утомляться, и тогда мы отправимся с ним выпивать; была моя очередь; нынче я предложил бы ему отведать старинный русский коктейль «бомба» – коньяк пополам с шампанским; его предпочитали завсегдатаи наших ипподромов.

Но получилось иначе.

– Ага! – воскликнул персональный куратор. – Мы должны были бы объявить, что ты ни в коем случае не должен предпринимать таких попыток, Как полагается у знаменитого русского писателя Рэя Бредбери. Я-то думал, тебе все давно понятно. Ник. Относительно людей Силы Природы поддерживают временной баланс в виде феномена исключительно личного. У каждого свое время [56] , а всеобщее согласование времени – это древняя культурно-психологическая иллюзия, компромисс по взаимному согласию, Ник. Полезный для организма самообман. Просто люди постепенно приспособились, а не то человечество схватило бы хронический jetlаg с морской болезнью, и все бы только и делали, что непрерывно блевали.

– Ты же знаешь: ничто так легко не разрушается, как чувство времени, – продолжил куратор, когда мы вволю посмеялись. – Пару недель тебя подержат взаперти при искусственном свете или совсем без света – и ты уже толком не знаешь, день сейчас или ночь, сколько их, этих дней и ночей, прошло. А если ты сидишь взаперти не один, то обязательно начинаются споры: сейчас утро! Нет, сейчас вечер!.. Потому что не видно движения маятника: день – ночь, светло-темно. Стоит только лишить контрольную группу контактов с внешним миром, и довольно скоро их временное согласование друг с другом будет нарушено. Потому что общего для всех времени – нет. И наступает неразбериха.

Далее куратор сообщил, что – предположительно – общая масса темпоральной материи не является постоянной. Исследования, проводимые Фондом, показывают, что ее будто бы становится все меньше и меньше, тогда как людей – все больше и больше; парадокс, а?!

Но если, как он только что сказал, общего времени для нас – или у нас? – нет, то как этот парадокс надо понимать?

– Общего времени нет у людей, – поправил меня куратор. – Это – как очень личное дело каждого в о-очень секретной службе. Время – это не общедоступный воздух для дыхания, Ник. Оно надето на людей, словно хороший космический скафандр. В этом смысле любая темпоральная капсула для человека непроницаема – ни изнутри, ни снаружи. И ты не можешь ее снять. Но это не означает, что междуотдельными скафандрами нет времени, что там– вакуум. Разве ты не заметил этого? Там своя… темпоральная атмосфера. И вот, наши говорят, она как-то… редеет или ее концентрация понижается. Или просто сокращается расстояние между капсулами? – Куратор изобразил крайнюю степень задумчивого недоумения, для чего пошли в ход не только физиономия, но также плечи и руки. – К сожалению, сведений об этом у нас недостаточно: за Силами Природы часто никак нельзя уследить. – И он подмигнул.

– Но ведь «Прометеевский Фонд» сумел с этим справиться?

– Как они объясняют, мы в состоянии проникнуть под оболочку только одной определенной капсулы зараз, и только при особых условиях. Все прочие твои капсулы остаются закрытыми. Понятно, их становится больше, но каждый до конца жизни находится в своем собственном, отведенном ему времени, и это состояние базовое. Оно не поддается нашим усилиям. И вообще, Ник, я культуролог.

Он, как водится, уклонялся в сторонние соображения, ускользал – но я не мог позволить ему в очередной раз меня околпачить.

– Да я же буду помнить, допустим, номер телефона… И могу позвонить…Куратор неожиданно вскочил на ноги и, ловко принимая какие-то обезьяньи позы, громко запел с преувеличенным кавказским акцентом что-то вроде: « Бит можит, ти забила мой номэр тэлыфона, ну пиристан смияца и пазваны скарэй!..» Я с трудом удерживался, чтобы не запеть и не заплясать вместе с ним, для чего мне пришлось ухватиться за поручни канцелярского креслица, на которое меня усадили. Впрочем, слов я не знал, и мне пришлось бы сопровождать пение куратора мычанием или воем.