Приговор

Отец Пишон француз, но не это главное. Он продолжает оставаться французом даже теперь, прожив в Японии более двадцати лет, и я нахожу это совершенно естественным. Хуже другое — он смотрит на окружающий мир глазами француза и иначе смотреть не может. Например, при встрече он всегда пожимает человеку руку и обнимает его. Но даже это кажется мне более уместным, чем когда он раскланивается с тобой по-японски, в таких случаях мне становится как-то не по себе, я начинаю подозревать, что он паясничает. Мне всегда кажется, что он делает это нарочно, желая посмешить меня, и в результате создаётся впечатление, что ему самому эти поклоны кажутся очень забавным обычаем.

Письмо оказалось от сестры Кунимицу: она писала, что некая дама по имени Касуми, член «Общества утешения заключённых, приговорённых к высшей мере наказания», изъявила желание увидеться со мной, так вот, не могу ли я с ней встретиться и рассказать о своих горестях и надеждах. Письмо написано образцовым каллиграфическим почерком.

Не имею никакого представления о том, что такое «Общество утешения заключённых, приговорённых к высшей мере наказания». Судя по названию, его организовали люди, принадлежащие к так называемым сливкам общества, у которых вдруг возникло желание скрасить участь несчастных арестантов. Высшая мера наказания — это просто эвфемизм для смертной казни, но он заставляет вспомнить некоторые древние способы приведения в исполнение смертного приговора. Выставление голов казнённых у ворот тюрьмы, раздирание быками, колесование, бросание в яму, погребение заживо, бросание на съедение рыбам, утопление, сажание на кол, распиливание пилой, сжигание на костре, прибивание гвоздями к доске, вспарывание живота, удушение, обезглавливание, закалывание мечом… Какой смысл в том, чтобы утешать преступников, осуждённых на подобную «высшую меру наказания»? Утешать, отвлекать, успокаивать, выражать соболезнования, сострадать, жалеть, подшучивать, забавляться, насмехаться. Что-то есть, право, невесёлое в этом названии: «Общество утешения заключённых, приговорённых к высшей мере наказания».

Когда я был подсудимым, ко мне частенько приходили газетчики. Очевидно, «выпускники престижного учебного заведения» не так уж часто становятся убийцами. Меня раздражала их настойчивость, но, с другой стороны, иметь с ними дело было несложно, ведь ими двигало простое любопытство. Удовлетворив его, они никогда больше не появлялись. Однако после окончания судебного процесса и вынесения приговора мне стали писать письма и настаивать на встрече со мной люди совершенно иного склада. Как правило, им хотелось выказать своё сочувствие и жалость к человеку, получившему смертный приговор, причём во многих случаях за этими сочувствием и жалостью скрывалось всё то же любопытство. Так называемые филантропы, которые всегда готовы подать милостыню, особенно если им самим это абсолютно ничего не стоит. Хорошо бы Касуми оказалась не из их числа…

«Эта госпожа говорит, что собирается навестить вас в ближайшее время», — писала сестра Кунимицу. Весьма расплывчатый оборот — «в ближайшее время». В ближайшее время у меня нет никакого желания встречаться с «этой госпожой». Уж увольте, терпеть не могу, когда из праздного любопытства меня разглядывают с безопасного расстояния. Кстати говоря, Эцуко Тамаоки писала, что тоже собирается прийти ко мне на свидание сегодня. «Я приеду сразу после экзамена за зимний семестр». Признаться, это сообщение было для меня неожиданностью. Я даже заподозрил, уж не решила ли она прийти проститься, получив дурное известие? Впрочем, в такой снег она вряд ли придёт. А жаль. Её-то мне как раз очень хочется видеть. Мы переписываемся уже около года, и я с удовольствием читаю её письма. В настоящее время только она одна понимает и любит меня. Интересно, какая она? Да нет, не хочу я с ней встречаться. Она наверняка будет разочарована, увидев перед собой пожилого арестанта. Да что я, в конце концов, будто взволнованный юнец, собирающийся на свидание! Смех один. Чтобы убедиться в том, что я действительно смеюсь, провожу рукой по лицу.

«Го-о-то-овься к разда-а-че», — кричит раздатчик еды. Половина двенадцатого, обед. По коридорам катится гулкое эхо, повисая во влажном тяжёлом воздухе. Есть совершенно не хочется, но я поднимаюсь и ставлю на выступ кормушки поднос с алюминиевыми столовыми приборами и чайником. Вскоре окошко открывается, чьи-то руки быстро кладут на поднос рис и овощи, наливают кипяток.

Я ложусь на живот и с интересом, как какую-то диковину, разглядываю рисовый конус, от которого ещё поднимается лёгкий пар. Для меня это самая обычная, самая заурядная еда, но за пределами нашего тюремного мира она удивила бы кого угодно. На срезанной верхушке конуса выдавлена цифра пять. Это рис пополам с пшеничной мукой, сжатый в специальной форме, пятёрка означает пятый разряд. Арестантам выдаётся разное питание, в зависимости от того, к какому из пяти разрядов они причислены. У меня низший, пятый разряд, к которому относятся все «лица, не имеющие определённых занятий», то есть те, кто не занимается в камере «индивидуальной трудовой деятельностью». Мне полагается 1600 калорий ежедневно. Мне этого не хватает, поэтому я как-то обратился с просьбой зачислить меня на довольствие четвёртого разряда, полагающееся тем, кто занимается у себя в камере «простейшей трудовой деятельностью», но мне отказали, мотивировав отказ тем, что чтение и писание не могут считаться «простейшей трудовой деятельностью». Иногда я восполняю недостаток питания за счёт передач от матери, в которых бывают консервы и сладости, а иногда покупаю что-нибудь в передаточном пункте на деньги, хранящиеся на моём личном счёте. И я ещё в привилегированном положении, в нашей нулевой зоне много таких, которые вот уже больше десяти лет живут на одном казённом пайке.

Тут всё зависит от того, с какой стороны посмотреть: можно исходить из того, что государство обязано содержать заключённых, тогда получение этой пайки риса следует считать нашим естественным правом, а можно воспринимать этот унифицированный паёк как ущемление права на жизнь. У меня этот рис вызывает чувство антиномического противоречия, но мне трудно объяснить это другим. А уж тем более барышне по имени Эцуко, ей этого вообще не понять.

Пробую разом проглотить это варево. Вместе с кусочком солёной кеты, лежащей на тарелочке для овощей. Проглотив, тут же понимаю, как я голоден. Поднявшись, съедаю всё до конца, запиваю кипятком и снова ложусь.

Пришло это. Будто меня тащат в кромешный мрак преисподней. Трещина на потолке, электрическая лампочка стремительно удаляются. Звуки шагов, скрип тележки тоже уносятся куда-то. Остаётся лишь ветер — то налетит, то так же внезапно стихнет, — будто вздыхает вселенная. Ветер свистит резко и холодно, когда же он смолкает, наступает тишина, такая мрачная и мёртвая, будто ты лежишь в гробу под толщей земли.

Я лежу неподвижно, и моя плоть, окружённая холодным мраком мира, сохраняет слабое тепло недоеденного бифштекса. Я — диковинный сгусток белка, вобравший в своё нежное нутро паёк № 5.

Этот сгусток живёт, тратя накопленные запасы энергии и одновременно потребляя её, сохраняет своё мягкое и тёплое единство и судорожно цепляется за сознание.

Приди в себя, включи наконец сознание, осознай, что это пришло. Что живот подвело от голода. Что тебя мутит. Что ты хочешь её изнасиловать. Что изнемогаешь от усталости, что хочешь спать, что у тебя есть плоть… Этот омерзительный сгусток белка намертво прилип к сознанию и вертит им как хочет. Сознание не успевает реагировать. А для чего реагировать? Разве для того лишь, чтобы не дать остыть этому сгустку тёплой плоти, в целости и сохранности додержать его до того момента, когда его вздёрнут?

Я хуже домашней скотины. Её мясо по крайней мере годится в пищу, и таким образом она может быть кому-то полезной, а я лишь бессмысленный и никому не нужный кусок плоти.

Ещё хорошо, что мне удалось подписать договор о предоставлении моего трупа для анатомических исследований.

Меня разложат на прозекторском столе перед студентами-медиками. Они станут неловкими движениями препарировать труп со странгуляционной полосой на шее. Сначала снимут с него кожу, потом разрежут мышечную ткань и извлекут на свет внутренности. Таким образом и от меня будет хоть какая-то польза.

Мать была против. Она сказала, что хочет забрать тело и кремировать его, как положено. Ещё она сказала, что уже купила участок на местном католическом кладбище.

Но я пошёл против её воли и подписал договор. Подписал после того, как отправил ей письмо, в котором выражал надежду, что она поймёт меня, объяснял, что это единственно возможный для меня способ найти хоть какое-то применение своему телу.

О том, что можно подписать такой договор, я узнал от Сунады. Сам он именно по этой причине прилежно наращивал мышцы, стараясь сделать своё от природы великолепное тело ещё более совершенным. И стал, говоря его словами, просто «страсть каким» крепышом. Каждый день он по часу занимается у себя в камере гимнастикой.

— По-моему, смертникам должны разрешить пользоваться тренажёрами для бодибилдинга. Тогда мы будем снабжать студентов великолепнейшим материалом. А то мне говорили, что в анатомичку попадают исключительно трупы бездомных стариков да каких-нибудь хворых бродяг, у которых только кожа да кости.

— Ну, у тебя-то великолепное тело, — совершенно искренне похвалил я. — Могу поручиться, что студенты будут в восторге.

— Это уж как пить дать! — радостно засмеялся Сунада.

Тогда-то я и решил последовать его примеру и заключить договор о предоставлении собственного тела для медицинских нужд.