Приговор

— Если у вас нет никакой определённой договорённости, то не позволите ли нашему обществу заняться изданием ваших записок? Знаете, один из наших членов работает в издательстве; это, конечно, очень маленькое издательство, но среди его авторов и раньше были люди вроде вас, издавались сборники их танка или хайку — разумеется, дохода никакого это не приносит, всё оплачивается обществом, к счастью, есть человек, готовый взять на себя расходы и опубликовать…

— Я очень вам благодарен, но боюсь, это будет не совсем справедливо по отношению к сестре Кунимицу, да и вообще у меня сейчас нет никакого желания издавать книгу.

Госпожа Касуми недоумённо прищурилась.

— Почему?

— Мне кажется, что таким, как я, нельзя думать об издании своих произведений, — это было бы слишком самонадеянно.

— Вовсе нет. — Госпожа Касуми снова улыбнулась, приняв его слова за проявление излишней скромности. Её пухлые щёчки снова поползли вверх, и под глазами появились морщинки. Это была не столько улыбка, сколько хмурая гримаска.

— Но ведь три года назад вы выпустили книгу в издательстве Мамидзу-сёбо: она, кажется, называлась «Ночные мысли». О ней тогда были прекрасные отзывы в прессе, не так ли? Я тоже её читала и долго была под впечатлением… Разве не естественно, что человек, сумевший написать такую книгу, опубликует ещё одну? Или вы уже с кем-то договорились?

— Нет. Просто моими записками занимается сестра Кунимицу, и я не вправе…

— Из-за неё можете не беспокоиться. Не знаю, имею ли я право говорить об этом, но, может быть, вы и сами знаете. Вам ничего не известно о сестре Кунимицу?

— А что, с ней что-то случилось?

— Значит, вы ничего не знаете… Сестра, вернее, госпожа Кунимицу сняла с себя монашеский сан. Она покинула конгрегацию и теперь служит в каком-то издательстве, очень маленьком, в Ситая. Она не то чтобы утратила веру, просто решила вернуться в мир… К тому же она и сама говорила, что не будет возражать, если мы возьмём на себя издание… Она бы сама сказала вам об этом, но — вы ведь понимаете — ей неловко. Ведь она всегда общалась с вами только как монахиня и теперь — ну, она говорит, что не решается… Но что касается издания вашей книги, то здесь она полна энтузиазма, и, собственно, я пришла сегодня сюда по её поручению как её представительница. Мне так хотелось получить ваше согласие, что я помчалась сюда сломя голову.

Договорив, госпожа Касуми перевела дух, затем, извинившись, сняла пальто. Зелёным носовым платком вытерла лоб. В ложбинке между полных грудей косо торчала камея. Уткнувшись взглядом в эту камею, Такэо молчал. Он знал, что должен отказать, но как объяснить, почему?

— Я понимаю, что вы приехали специально ради этого, но, к сожалению… — решительно начал он, исподлобья впиваясь взглядом в узкие глазки посетительницы, — я вынужден отказаться.

Госпожа Касуми сжала в руке платок, лицо её окаменело. Капельки пота на маленьком носу сверкали как крупинки стекла.

— Но… Может, я чем-то обидела вас?

— Простите… — Такэо попытался придать лицу виноватое выражение. — Я человек не очень общительный и, наверное, веду себя грубо… Я понимаю, какая честь для меня ваше предложение, и очень вам благодарен, но я действительно не хочу издавать книгу. Прошу прощения.

— Значит, вы уже договорились с каким-то другим издательством…

— Да нет, нет. Мне пока не предлагали ничего подобного, а если и станут предлагать, я отвечу отказом.

— Ах, какая жалость… Все в таком восторге, так хвалят ваши записки, говорят: никому ещё не удавалось изобразить здешний мир так точно, да ещё такой прекрасной прозой, до сих пор не было написано ничего подобного, ни с точки зрения литературы, ни — простите, может быть, нехорошо так говорить — с точки зрения материала. Да, вы ведь знаете, что в наше общество (тут лицо её неожиданно просветлело) входит и Намики-сэнсэй, он у нас в правлении. Что ж это я, с этого и надо было начинать. Намики-сэнсэй уже в возрасте, поэтому он не посещает наши собрания, но у нас многие входят одновременно и в организованное им «Общество изучения системы наказаний в Японии», а там о вас часто упоминают. Намики-сэнсэй вёл ваше дело с первого слушания, и он всегда говорит, что такой талантливый юноша — ну, вы ведь для него ещё юноша, правда, — так вот он говорит, что такой юноша достоин жалости, что, когда такой талантливый и такой верующий юноша загоняет себя в тупик, с этим невозможно смириться. Он ведь и предисловие написал к вашей предыдущей книге «Ночные мысли». «Мечтания» он тоже читает, и сказал, что, если бы сделать книгу, это очень, очень помогло бы и его обществу, и нашему. Он говорит — самое сейчас главное — просвещение простого народа, чтобы все узнали каково истинное положение вещей, а поэтому произведения вроде ваших записок очень нужны; только представьте себе, как радовались бы все — и Намики-сэнсэй, и члены нашего общества, и все-все, кто добивался вашего помилования, если бы ваши записки действительно вышли отдельной книгой! Разве вы этого не понимаете?

Делая вид, что покорно внимает разглагольствованиям госпожи Касуми, Такэо почему-то снова вспомнил строку из Екклезиаста:

«Суета сует, суета сует — всё суета».

Ему было трудно объяснить, почему он не хотел издавать книгу. Впрочем, даже не то что не хотел, он, в общем-то, был не прочь, но слишком многие обстоятельства тому препятствовали, а вдаваться в подробное изложение всех этих обстоятельств было слишком обременительно.

Начать с того, что его семья была против. Сразу же после публикации «Ночных мыслей» он получил письмо от своего старшего брата Икуо. После случившегося с ним всякие сношения между братьями прекратились, и Такэо открыл письмо с душевным трепетом — неужели брат решил поблагодарить его за посланную книгу, — но первые же строки, словно кнутом, стегнули его по глазам.

«Меня поражает отсутствие у тебя всякого здравого смысла. Я тебя просто не понимаю. Только-только все начали забывать о том, что произошло, как ты, словно нарочно чтобы напомнить о себе, выпускаешь книгу. Не может быть, чтобы ты не понимал, сколько мучений доставил всем своим родным, какой стыд они испытывали каждый раз, видя в газетах имя Кусумото. И вот три года назад состоялось наконец последнее слушание и все вздохнули с облегчением, а тут ты со своей книгой. Я не знал, что твои записки публиковались в журнале по криминологии, но это специальное издание, членом редколлегии которого является Намики-сэнсэй, оно недоступно широкому читателю, так что это ещё можно было простить, но почему ты решил издать свои записки в массовом издании, которое продаётся на каждом углу? Да ещё издательство Мамидзу разрекламировало твою книгу во всех газетах! Я был вне себя, когда увидел твоё имя в газетах!

В том, что с тобой произошло, виноват не только ты, — это я знаю. Тут и я не досмотрел, и мать, да и вообще так сложились обстоятельства. Когда я узнал, что мать и патер Шом склонили тебя встать на путь веры и ты раскаялся, мне захотелось простить тебя. Я подумал: не зря святой отец при всей своей занятости ходил к тебе. Порадовался, что мои старания увенчались успехом, ведь это я в своё время поговорил с матерью, и она через Намики-сэнсэя уговорила святого отца стать твоим духовником. Тогда твоё дело слушалось первый раз, и, конечно, у меня был расчёт на то, что это поможет склонить судью на твою сторону, но прежде всего я заботился о тебе, мне не хотелось, чтобы ты так и оставался злодеем в глазах всего света. Я не мог смотреть на то, как ты, мня себя героем, идёшь на поводу у газетчиков, даёшь интервью направо и налево. Но и твоя вера, и твоё духовное обновление не повлияли на решение суда, закон есть закон. Ты принял это решение и даже не захотел подавать апелляцию, и я очень хорошо тебя понимал, но вмешались мать и Намики-сэнсэй, и по их настоянию ты всё-таки подал её. Я был против апелляции (и, разумеется, против кассации тоже) хотя бы потому, что дальнейшее разбирательство привело бы только к увеличению затрат (а ведь судебные издержки, которые полагалось оплачивать матери, взяли на себя мы с Макио, а после того как Макио стал по делам фирмы большую часть времени проводить во Франции, все расходы фактически легли на меня); кроме того, твоё имя продолжало бы мелькать в газетах, отчего твои мучения длились бы ещё долго. Но вот три года назад всё наконец кончилось. Заключительное заседание суда подвело окончательные итоги. Я старался забыть обо всём, простить тебя, молился за упокой твоей души. Дети уже совсем взрослые. Кумико студентка. Она поступила по рекомендации школы Ф. в католический университет Д. Младший, Китаро, ученик первого курса лицея. Наверное, во всяком случае, в этом отношении, он пошёл в тебя: учится прекрасно и готовится к поступлению в университет Т. Когда это с тобой случилось, они были совсем ещё крошки, от них удалось всё скрыть, они даже не подозревают, что у них есть дядя по имени Такэо. Я не пишу тебе, не навещаю тебя и не принимаю твоих писем только по одной причине — чтобы не ранить их юные сердца. Конечно, я понимаю, что когда-нибудь кто-нибудь расскажет им обо всём, а может быть, они прочтут об этом в старых газетах. Вокруг твоего дела подняли тогда такой шум — им вполне могут попасться на глаза какие-нибудь материалы. Мне бы этого не хотелось, но если это произойдёт, что ж, значит, так тому и быть. Но нарочно издать книгу — это ни в какие ворота не лезет! Да ещё послать её мне, пусть даже через издательство! Посылки, которые приходят в наш дом, часто открывает Китаро. И бандероль с твоей книгой он не открыл просто чудом. Я сжёг её сразу же, как только увидел, что в послесловии идёт речь о тебе. И что там в ней написано, не знаю. Но ведь она, наверное, красуется на книжных прилавках! А что если её увидят Кумико или Китаро? Их может привлечь имя Кусумото, и они откроют её. Прочтут комментарии к процессу. Ладно ещё Кумико, она человек несерьёзный, в литературе её интересуют только всякие красивые сказки, а если Китаро? Он, как положено мужчине, интересуется реальными событиями, новейшей историей в частности; недавно я видел, как он рассматривал фотоальбом снимков с крупнейших послевоенных процессов (хорошо ещё, что там не было твоего). Прочтя о твоём деле, он тут же отправится в библиотеку и постарается найти и просмотреть газеты о времени. А в газетах — пожалуйста — все наши имена — и матери, и всех троих братьев, да и твоя фотография на самом видном месте. И что самое ужасное, Китаро делается всё более похожим на тебя такого, каким ты был в то время, а ну как ему вдруг взбредёт в голову, что ты его отец, представляешь, что с ним будет? Если Китаро увидит твою фотографию, всё откроется. Я тут же позвонил в издательство Мамидзу и попросил воздержаться хотя бы от переиздания. Они сказали, что издателем этой книги является Хироси Намики, а у тебя нет на неё авторского права. Когда я узнал, что именно к нему мне надо обращаться с просьбой об отмене переиздания, я спасовал. Что я могу сказать ему, человеку, который для нас столько сделал? Тогда я взялся за мать. Мол, почему она не убедила тебя отказаться от издания книги, ведь она без конца бегает к тебе на свидания. Но она всегда тебе потворствует. Она с детства тебя баловала — ещё бы, ты ведь был в семье младшим, — вот и избаловала на свою голову, я уверен, что именно поэтому ты и докатился до такого. Я бы предпочёл, чтобы она хотя бы теперь была более осмотрительной, если ей дороги внуки. Ну вот, это всё, что я хотел тебе сказать. Это моё последнее письмо. Разумеется, я и дальше буду оказывать тебе материальную помощь через мать, но писать больше не стану. Надеюсь, и ты не будешь, иначе поставишь меня в дурацкое положение. Отвечать на моё письмо, разумеется, не нужно, какие уж тут ответы.

Прощай»

Тем временем в прессе стали появляться отзывы на книгу. «Любовь и смерть приговорённого», «Приговорённый к смерти в поисках истины», «Приговорённый к смерти, уповающий на Бога», «Приговорённый к смерти, преодолевающий отчаяние» — во всех этих заголовках присутствовало слово «приговорённый к смерти», а критики, все как один, выдвигали на первый план тот факт, что автором записок является убийца-интеллигент, выпускник университета Т. Многие хвалили автора за чёткость изложения и сочувствовали его отчаянной попытке воззвать к Богу, но одновременно не забывали посетовать на «исключительную рациональность» его веры, на его «безудержность в любви», неумение владеть собой. В книгах такого рода читателей, как правило, интересуют откровения автора, ставшего на путь раскаяния и нравственного перерождения, поэтому критики имеют обыкновение ругать всё, что не укладывается в эти рамки. «Этот человек потому и пошёл на столь жестокое преступление, что способен верить только рационально», «Этот человек, совершивший злодейское убийство, ни единым словом ни обмолвился о том, что осознаёт свою вину перед жертвой, а потому не вызывает сочувствия», «В книге обнажается суть автора, человека патологически бесчувственного», «Автор — безжалостный убийца, обладающий выдающимся интеллектом, он в чём-то сродни такому чудовищу» как Гитлер» и т. п. То есть люди, обратившие внимание на эту книгу как на редкостную диковину, в конечном счёте испытали разочарование, не обнаружив в ней того содержания, на которое рассчитывали.

С другой стороны, может, они вовсе и не ожидали рассказа о раскаянии и нравственном перерождении автора? Может, они с самого начала были убеждены, что автор — человек неспособный ни на раскаяние, ни на нравственное перерождение, и радовались тому, что не ошиблись в своих предположениях? Скорее всего, так и было. Потому-то они и нападали на автора, нанизывая один на другой штампованные, словно сошедшие с газетных полос эпитеты: «злодейский», «жестокий», «безжалостный», «патологически бесчувственный».

Может, их отношение к прочитанному было спровоцировано вступительной статьёй Намики-сэнсэя, где сообщалось, что в результате судебно-психиатрической экспертизы Такэо Кусумото был поставлен диагноз — «бесчувственная психопатия».

«…Мне хотелось бы сказать здесь несколько слов о психиатрической экспертизе, которой был подвергнут Кусумото. В то время у меня, как у адвоката Кусумото, возникли сомнения: мне показалось странным, что человек столь незаурядного ума совершил такое преступление, я подумал, уж не является ли это следствием какого-то отклонения, и попросил, чтобы была проведена психиатрическая экспертиза и чтобы экспертом назначили известного криминолога и психиатра Сёити Аихару из клиники Мацудзава. Судья дал соответствующее распоряжение, и экспертиза была проведена. Профессор Аихара продержал Кусумото два месяца у себя в клинике и провёл тщательнейшее обследование его физического и психического состояния, после чего написал заключение, согласно которому Кусумото был квалифицирован как «бесчувственный психопат».

Определение «бесчувственная психопатия» обычно используется, когда речь идёт не о душевнобольном, а о человеке с явными отклонениями, человеке, лишённом совести, неспособном на такие высокие чувства, как альтруизм, филантропия, сострадание. Такого рода люди обычно аморальны, страдают эмоциональной тупостью, им неведомо чувство стыда, они абсолютно равнодушны к чужим судьбам. При этом они часто наделены высокоразвитым интеллектом, и это сочетание нравственной неполноценности и развитого ума производит весьма странное впечатление.