Приговор

По словам профессора Аихара, бесчувственная психопатия является рождённым заболеванием и с трудом поддаётся лечению, но тут наши ним мнения расходятся. Я считаю, что в момент совершения преступления Такэо Кусумото действительно был человеком эмоционально ущербным, неспособным на сострадание, но потом, под руководством отца Шома, он раскаялся, вступил на путь веры, обрёл утраченную человечность, его личные качества претерпели заметные изменения к лучшему — это невозможно не признать. Разумеется, чувство сострадания в нём и теперь ещё недостаточно развито, об этом свидетельствуют хотя бы его записки. К примеру, он нигде не пишет о том, что осознаёт свою вину перед жертвой и её близкими…»

Однажды отец Пишон сказал:

— Такэо, о твоей книге много говорят. Я-то сам её не читал, у меня голова начинает болеть, когда надо читать по-японски. Если и читаю что, то только газеты. Твою книгу мне дали, я её пролистал, но понял, что не справлюсь, и попросил одну нашу сестру из конгрегации мне почитать. Трудновато, конечно, но основное я понял. Ты потерял веру, вот что меня беспокоит. Ты пишешь, что принятие крещения не принесло тебе покоя. Это мне понятно. Ведь человек, принявший крещение, далеко не всегда обретает веру. И всё-таки лучше бы ты об этом сказал мне, а не писал в книге. Тебя могут неправильно понять. Японцы часто превратно толкуют христианское учение. Создаётся впечатление, что они к этому сознательно стремятся, поэтому, прочтя твою книгу, многие могут подумать — ну а что толку тогда в крещении…

— Вы правы, — ответил Такэо, — но я действительно не обрёл покоя. Вроде бы в святой миг крещения я, как та сотая заблудшая овца, вернулся в руки Божии, но меня всё равно не покидает тревога. Казалось бы, весь мир должен был наполниться для меня новым смыслом, но в последнее время мне совсем плохо, святой отец.

— Такэо, ты ведь знаешь — тот, кого возлюбил Господь, умирает раньше других. Вот и тебе предстоит умереть рано. Значит, и тебя возлюбил Господь.

— Но, святой отец…

— Тебе страшно? Боишься умирать? И эту книгу ты написал в надежде, что тебе помогут?

— Святой отец! — Такэо явно хотел возразить, но отец Пишон резко прервал его:

— Этого нельзя было делать! Ни в коем случае! Ты не должен был писать такую книгу!

Святой отец затряс головой. От его обычной южно-французской жизнерадостности не осталось и следа: рыжеватая борода мелко тряслась, вся фигура выражала крайнее возмущение. Но внезапно его лицо смягчилось.

— Послушай-ка, Такэо. Чем кричать на весь мир о своих несчастьях, ты бы лучше позаботился о собственной душе. Вот и твой брат, мсье Икуо, того же мнения.

— Вы виделись с братом? — Сообразив, что отец Пишон накинулся на него с обвинениями с подачи брата, Такэо, с одной стороны, успокоился, с другой — ощутил новый приступ отчаяния.

— Виделся. Я часто с ним встречаюсь.

— Вот оно что… — Такэо чуть заметно вздохнул.

Решив опубликовать свои записки, он руководствовался не столько собственным желанием, сколько советом, данным Хироси Намики. Он отдал их в журнал, а потом позволил выпустить отдельной книгой только потому, что Намики-сэнсэй убедил его в их «научной ценности». Разумеется, нельзя сказать, что у него не было вовсе никакого желания видеть своё произведение опубликованным. Никто ведь не заставлял его посылать свои записки на конкурс начинающих авторов, объявленный литературным журналом. Он занял тогда второе место и потом написал по заказу издательства ещё несколько вещей. Не будь у него этого желания, он вряд ли последовал бы совету сестры Кунимицу (почему, интересно, она вышла из конгрегации, она никогда не жаловалась на монашескую жизнь) отдать свои записки в «Мечтания». Но теперь всё это кажется ему пустой суетой,

Это ощущение суетности и пустоты жизни вновь пронзило его, когда отец Пишон спросил: «Боишься умирать?» Он вдруг понял, что тот смотрит на него под особым, причём весьма специфическим, углом зрения. Принято считать, что «любой приговорённый к смертной казни должен бояться смерти» или «плох тот приговорённый к смертной казни, который не боится смерти». И никто не хотел понимать, что Такэо боится не смерти, а совсем другого. Рядом с этим другим всё — суета сует. А уж тем более публикация книги. Да Бог с ней, с книгой. Если бы только он мог это выразить словами… «Суета сует, суета сует — и всяческая суета».

Госпожа Касуми всё говорила и говорила, а потом вдруг замолчала и недоумённо уставилась на него. Такэо почувствовал себя образцом товара, выставленным на витрине. Он слегка склонил голову, и лицо дамы приняло озабоченное выражение.

— Ой, вам, наверное, нехорошо? Вы такой бледный…

— У меня немного кружится голова, сегодня я почти целый день провёл в постели.

— Это никуда не годится. Может, у вас понизилось давление? Знаете, мой муж, он врач, терапевт. Так вот, он, как говорится, сапожник без сапог — у него тоже часто бывает низкое давление и при этом кружится голова. Забавно, правда? Знаете, муж и я ровесники, да, возраст… о чём это я? — мы ведь с вами примерно одного возраста, все мы одного поколения, правда странно? Поэтому всё, что вы пишете о войне, нам с мужем очень понятно, просто до боли понятно. Да, в нашем возрасте нельзя забывать о здоровье…

— Я вам очень благодарен.

— Но ведь здесь у вас есть хорошие врачи… А знаете, мой муж, после окончания университета он учился в Тохоку, некоторое время работал тюремным врачом. Не здесь, конечно, в Сэндае. Он, собственно, потому и согласился, чтобы я работала в обществе… И даже сам не скупится, помогает нам материально… Так вот, он говорит, что в таких местах попадаются хорошие врачи, которые самоотверженно заботятся о заключённых…

— Ваше время истекло, — негромко сказал надзиратель Вакабаяси.

Госпожа Касуми, прерванная на полуслове, испуганно распахнула узкие глаза, но тут же, сделав глубокий вдох, снова затрещала:

— Что ж, ладно, сегодня я просто хотела — как это говорят? — прощупать ваше настроение, потом я посоветуюсь с госпожой Кунимицу и с членами общества и доложу о нашем разговоре Намики-сэнсэю. Простите, что побеспокоила вас, вы, должно быть, всполошились — вдруг приходит на свидание какая-то тётка… Ну, издание изданием, это особая статья, но надеюсь, что в остальном вы и впредь будете поддерживать отношения с нашим обществом… Если увидите господина Тамэ, — кажется, его фамилия Фунамото? — передавайте ему привет. Я его никогда не забуду. Хорошо, хорошо (она кивнула в сторону надзирателя), я уже ухожу. Извините.

Она встала, и одновременно с ней поднялся Такэо. Не глядя на женщину, он повернулся на каблуках и, сгорбившись, быстро пошёл к двери.

8

На камере Сунады не было таблички с номером. Скорее всего, его перевели в специальную камеру, чтобы подготовить к казни. Только краска на месте, где раньше висела табличка, была чуть темнее. И этот тёмный прямоугольник на двери неопровержимо свидетельствовал о том, что хозяин камеры завтра умрёт. На камере Оты поменялся номер. Раньше был 40, теперь — 200. Этот легко запоминающийся номер принадлежит Карасаве. Он один из активистов студенческого движения, и тюремное начальство, опасаясь его дурного влияния на заключённых, старалось его изолировать, постоянно перемещая из одной камеры в другую, — то его переводили в конец коридора нулевой зоны, то отсылали на другие этажи. Небось, Коно рад-радёшенек! Три года тому назад он был соседом Карасавы и именно под его влиянием втянулся в чтение марксистской литературы. Когда это выяснилось, их внесли в «список «заключённых, соседство которых нежелательно». Может, начальство забыло об этом? Или это временно?

— Ну, ты как, в порядке? — спросил главный надзиратель Таянаги. У него было такое выражение лица, будто он сказал что-то смешное. Заметив это, Такэо деланно почесал в затылке.

— Откровенно говоря, я сегодня не в лучшей форме, но гостья была ничего себе.

— Что ж, всегда приятно поглазеть на женщину. Сколько ей? Молодая?

— Да нет, за пятьдесят, — соврал Такэо.

— Тс-тс-тс, — пощёлкал языком Таянаги. — Ну, ничего не поделаешь. Всё равно баба.

— Да, — улыбнулся Такэо.