Приключения 1984

Несмотря на то что дома Буробиных и Шаевых стояли рядом, семьи их никогда не дружили. Сначала потому, как говорил сам Шаев, что гусь свинье не товарищ, потом Шаев не захотел вместе с отцом Буробина идти по дороге революции. А когда Буробин-старший конфисковал у Шаева двух гнедых лошадей в пользу Советской власти, они и вовсе сделались врагами.

— Ну, Колька, — сказал тогда вдогонку отцу Шаев, — и на моей улице когда-нибудь будет праздник, только тогда я не стану у тебя конфисковывать... — Больше ничего не сказал, побоялся, в сердцах только зло плюнул на пыльную дорогу. Но зато, когда умер отец, матери начал открыто высказывать свои угрозы и все больше с издевкой.

— Хоть и говорил твой покойничек, Прасковья, что Советская власть будто господа бога энтой революцией уничтожила, ан есть, есть он, всевышний! Иначе разве убрался бы такой бугай без посторонней помощи. Глядь, господь-то сжалился над обиженным, тифу анафеме подпустил. — И, люто сверкнув глазами, словно гвоздь с одного замаха вбил: — Подожди немного, Прасковьюшка, и тебя он скоро к рукам приберет...

Буробин еще в прошлый приезд хотел зайти к Шаеву и предупредить, чтобы оставил он в покое старую женщину. Но так и не собрался. И вот теперь Шаев сам попался на его пути.

Их взгляды встретились. И вдруг Шаев, сорвав с головы картуз, низко поклонился.

— Здравия желаем, Николай Николаевич, с прибытием!

«Отчего бы это», — подумал Буробин. Однако ответил:

— Здравствуйте, Ефим Кондратьевич. — И прошел мимо. За собой услышал скрип двери, тяжелое звяканье замка. Спустя несколько шагов, переходя улицу, посмотрел на палатку.

Шаев торопливо шагал в другую сторону.

«Куда это он?» Буробин свернул на свою улицу. Свежий ветерок принес пьянящий запах пиленой сосны, веселый перестук молотков. «Не иначе как кто-то строится». Однако стук доносился со стороны его дома. Заторопился. Действительно, во дворе четверо незнакомых мужчин свежим тесом обшивали террасу. Сразу вспомнилась старая, с прогнившими углами... В отпуске Буробин как мог подлатал ее, но переделать было не из чего.

— Это что такое? — спросил у плотников.

— Террасу делаем, — ответил один из мужиков, подозрительно косясь на незнакомца.

На крыльце показалась мать. Старенький, клинышком шерстяной платок, из-под него выбивается седая, почти белая прядь волос, густо изъеденное морщинами худое милое лицо.

У Буробина заныло в груди.

— Коленька, милочек! — Мать обвила шею сына жилистыми теплыми руками.

Уже зайдя в дом, усевшись возле печки на лавку, Буробин спросил:

— Откуда это ты денег взяла терраску-то переделывать? Даже на каменные столбы ставишь.

— Да это все твой приятель...

— Какой такой приятель? — удивился Буробин.

— Да Степан Петрович... Слепов.

— Что?..

Оказалось, Слепов несколько раз заходил к матери. А вчера днем привез тесу, кирпичей, привел плотников и приказал им переделать террасу. «Некрасиво, — говорит, — получается, такой начальник, а терраса вот-вот развалится».

Не успела мать вздуть самовар, как пожаловал — легок на помине — Слепов.

— Прасковья Ильинична, — громко проговорил он с порога. — еще день, и терраса будет готова. Вот сын удивится. Прямо как в сказке. — Он снял пальто и, приглаживая рукой седеющие волосы, шагнул в передний угол. На Слепове был военного покроя, сшитый из армейского сукна костюм, высокие белые бурки. Увидев Буробина, остановился, переступил с ноги на ногу. Словно удивившись неожиданной встрече, скрипнули новой кожей бурки. — Ба, кого я вижу, вот это встреча.

Мать поставила на стол чашки, кринку с брагой, взятую у соседки для плотников на завтрашний обед, хлеб, соленые огурцы.

— Можешь себе представить, — говорил Слепов, отведав браги, — что я тебя еще вот таким знал. — Он сунул руку под стол. — Да, мой отец вместе с твоим товарняки гоняли. Они крепко дружили. Вот ведь как бывает. — Он хохотнул так, будто пилой прошелся по гвоздям. — В последний раз я тебя видел, как бы это не соврать, лет пятнадцать назад. Бегут годы... Я тогда в отпуск приезжал. Да ты должен помнить, я тебе погоны подарил.

Буробину даже стыдно стало за свою худую память. Как же он его сразу не узнал? Перед глазами всплыл один из далеких счастливых детских дней. Ему подарили погоны, да какие — офицерские! Мать пришила эти погоны на рубашку, и потом он долго играл в войну с уличными ребятишками, сгоравшими от зависти.

— А где же усы? — наивно спросил Буробин.

— Вспомнил! Да, много с тех пор воды утекло: ты стал взрослым, я — почти стариком. — Он взял огурец, с хрустом его откусил и, с неподдельным уважением глядя на Буробина, стал жевать. — А я как узнал, что вместо умершего Самсона Никаноровича, — он размашисто перекрестился, — царство ему небесное, хоть покойников не судят, зверюга был, — нового начальника ставят, так сразу решил установить с тобой приятельские отношения. А вообще-то, отцы наши дружили, и нам нет никакого резона чуждаться.

Вошла мать. На столе появилась большая сковородка картошки, зажаренной кругляками.

— Кушайте, сердешные. — И опять ушла за печку: колдовать над блинами.

— И вот только я об этом подумал, — продолжал Слепов, — как ко мне приехал мой бывший командир. У него, понимаешь, в Москве большие связи. Подумали, как лучше к тебе подъехать, вот и решили помочь дороге. А что я тебе сразу тогда не признался, так надеялся, сам вспомнишь. — Вкусная, крепкая брага, словно заведенная граммофонная пружина, не давала ему возможности остановиться. По всему чувствовалось, что он был рад встрече с Буробиным и не хотел этого скрывать. — Теперь-то у нас с тобой дела пойдут, — говорил он, — я тебе удружил, ты, глядишь, меня не забудешь. Да, ты знаешь, а я, грешен душой, молил о твоем приезде, ты мне нужен сейчас во как, — он резанул рукой по жилистой шее, — позарез. Посмотри на улицу, какая погода: позавчера был снег, вчера дождь, сегодня — мороз, чует мое нутро — поясница совсем разламывается — опять дождю быть. А у меня сырье. Совсем забыл тебе сказать: я же сейчас вроде помоечного начальника стал, — опять хохотнул, — командую местной конторой утильсырья. Так у меня на складе пропасть добра скопилась. Хоть и зовется это утилем, но все же сырье, и лежит оно, можно сказать, под открытым небом. Притом сегодня вот телеграмму получил с московской фабрики. Стоит бедняга без дела. Молят, чтобы выручал — утилю подбросил. У меня с ней давняя договоренность. — В подтверждение сказанного он протянул Буробину телеграмму, в которой действительно просили Слепова прислать на фабрику причитающееся по договору сырье.

— А при чем тут я? — спросил Буробин.

Слепов состроил гримасу.

— Николай Николаевич, вагоны нужны.

— Сколько?

— Хотел бы пару, но обязательно крытых.

— Не много? — усмехнулся Буробин. И тут же подумал: интересно, а что он повезет в этих крытых вагонах? Как быть? Опять проблема, и посоветоваться не с кем. Правда, есть Смоленское ЧК, но к местным товарищам Резцов приказал обращаться только в крайних случаях. «Чем меньше людей будут знать об этой операции, — сказал он, — тем успешнее она может пройти». Дать? А к чему это может привести? Буробин отлично понимал, что ошибаться ему нельзя, иначе может получиться так, что он вместо того, чтобы пресечь врага, невольно станет его сообщником. Нет, пожалуй, не дам.

— Николай Николаевич, — так и не ответив на вопрос Буробина, проговорил Слепов, — не скупись: нельзя же допустить, чтобы у меня сырье пропадало, а там фабрика стояла без дела. Всего ведь два вагона прошу, что стоит для железной дороги?

«Выходит, и отказать нельзя», — подумал Буробин. Однако чтобы потянуть время и все как следует продумать, решил поупрямиться.

Сошлись на том, что Слепов придет завтра в управление и там на месте они решат, как быть. На этом и расстались.

— Чует мое сердце, — заметила мать, — втянет он тебя в историю.

Буробин улыбнулся.

— Да что ты, мама, я же чекист.

— Потому и страшно.

Из рассказа матери Буробин узнал, что Слепов два года назад вернулся из армии, где служил в чине офицера. Похоронил жену. Живет с пятилетним сынишкой-калекой: у того от рождения не двигаются ноги. Ухаживает за мальчиком, а помогает ему по хозяйству дочь подруги Прасковьи Ильиничны Ксения Мелешкина, но жениться на ней Слепов не собирается.

— В общем, как ни погляди, — заключила мать, — вроде бы и несчастный он человек, а все же нехороший. И зачем девку изводит? Ты его, Колюшка, остерегайся.