Приключения сомнамбулы. Том 1

В подслеповатой комнате – развалюху-флигелёк в проходном дворе с Литейного на Моховую давно снесли, старый клён, стучавший в окно, спилили – Гарик Элинсон повесил зеленовато-розовато-сиреневые пастели, населённые грудастыми, круглозадыми нимфами, а Соснин…

Соснин приколотил к планке вплотную, одна к другой, несколько плоских щетинных кистей, получился шикарный широкий флейц, одним движением проводил им белилами по закрашенному темперой оргалиту волнистые, переплетавшиеся борозды… пытался скрестить принципы Поллака и Ротко, сращивал две эстетики – кажущуюся динамику, отражавшую прямое воздействие руки с флейцем, и обманчивую статику монохромного – чёрного или умбристого – фона, на котором застывали прерывистые следы… да, движение растворялось в статике, белый след, наложенный на фон, светился так, будто это вовсе не поверхностный след, но стянутые в изогнутые туманности просветы фона… эта световая двойственность заставляла всматриваться. Сначала собирались свои, пили сухое грузинское вино, трепались, Виталька Киссельгоф, очаровательно скалясь, бренчал на банджо. Но вскоре повалил народ, молва распространилась. Звонок – мы на выставку, ещё звонок; до позднего вечера толпились незнакомые люди, соседи недоумевали. И как назло Хрущёв разгромил Манеж… И старый ли клён, иные из верноподданных зрителей в штатском настучали, днём в квартиру пробрался некто с фонариком, шарил лучом по стенам, изучал…

– А Боб Николащенко выставлял свои складни? Это ведь абстракции, только объёмные, помесь скульптур с картинами.

– Нет, у него дома видел.

– И я.

– И я тоже.

– Складни Боба – потрясающая метафора! – сказал Шанский.

– Чего метафора?

– Внутреннего мира искусства!

– Тогда уж внутренностей искусства! – тряхнула волосами Милка, – там, в нутре складней, окровавленные органы, потроха. И узлы кишек… на них раны, нарывы, смазанные зелёнкой.

Точно подметила, – подумал Соснин.

– Илюшка, заснул? Так цеплялись к вам или не цеплялись?

– Нет, потом – тишина. Хотя, выяснилось, мы были первыми… скандал позже вспыхнул из-за выставки «эрмитажников-такелажников», нас не тронули.

– Мишка Шемякин знаменитым стал, прославился, когда из-за него директора Эрмитажа выгнали, а вы в безвестности прозябаете.

– Каждому – своё.

– Неужто и для профилактики на Литейный не вызывали?

– Нет, словно забыли.

– Не забыли, ждут удобного случая, – утешал Валерка, – у них дел невпроворот, сами ли снова оступитесь, дойдёт очередь – возьмут в разработку…

– Точно! Завели досье, занесли в картотеку, клюнет начальничков жареный петушок, припомнят, – каркал Шанский, – хотя… досье с картотекой лишь дополнили, завели-то ещё при «плакатном деле».

потрясающая метафора или (совсем не медицинское) чудо иглоукалывания

На столе стоял куб, грани были аккуратно оклеены бледно-серым холстом; поверхностный холст намекал на связь с живописью?

– К произведению надо подобрать ключ, – широко улыбнулся Боб Николащенко, вооружаясь какой-то шпилькой…

– Чтобы снять дихотомию внешнего и внутреннего, – добавил Шанский; щегольнул новым словцом.

Между тем от укола шпилькой потаённой болевой точки в кубе вдруг проснулась подвижность. Куб, заждавшийся сигнала к трансформации, мягко раскрылся, вернее, развернулся – неравные фрагменты соединялись с помощью рояльных петель, петелек, хитроумных замочков-застёжек, образующих невидимый механизм.

Снаружи – оголённо-гладкие холстяные грани куба, строгий геометризм, но что творилось, стоило форму разъять, внутри! Каждой выпуклости отвечала впадина, чтобы смогли опять сомкнуться, застегнуться после просмотра в провокационно-равнодушный куб, объёмные створки… Бугристые выпуклости, впадины-вмятины, тщательно отшкуренные, раскрашенные – темнее, светлее, с резкими контрастами и растяжками – едкими анилиновыми красками: зелёной, жёлтой, малиновой… опухоли, полипы и – рваные глубокие раны, россыпи фурункулов, прыщиков в ярком сплетающемся струении сосудов… запёкшиеся разводы и затёки, пятнышки-сгустки… да, отлакированные рельефные внутренности искусства кровоточили…

Соснин смотрел заворожённо, ни слова не проронил.

те же и Головчинер

– Привет!

– Привет, привет…

– Что я говорил? Лёд тронулся, Кушнера напечатали!

Головчинера так и называли – Даня-привет. Жердеобразный Даниил Бенедиктович и впрямь был с большим приветом: физико-математический кандидат, физик-ядерщик, вычислитель переменной скорости электрона, а также специалист по магнитным полям и полюсам планет, он не только передний край естественной науки возделывал, благословлённый Колмогоровым, испытывал теперь поэзию математикой: погряз в стиховедении, пересчитал все ударные и безударные слоги Серебряного века, взялся за современников… не боясь стукачей, говорил, что Бродский на очереди…

Бродский сам его остерегался как стукача…

– Рассиделись, пора и нам перекусить, пора, сносу нет! Ноги не держат! – закричала главная буфетчица, а неряшливая толстая посудомойка, вытирая на бегу красные руки о влажный, из вафельного полотенца, фартук, встала у двери.

пока в «Сайгоне» санитарный час

Перекочевали в кафе-автомат.

Солёный гомон таксистов, сардельки под красным мучнистым соусом.

– Пиво выпьем из автомата? – предложил Валерка, – в автомате, наверное, нельзя разбавить.

– Можно, – глубоко вдохнул Рубин.

Довлатов подробно объяснил про специальную трубочку за спиной автомата, подключённую к водопроводу; выпили стакан пива – стакан воды наливается, автомат постоянно полон, к концу дня одна вода льётся; берут вместо газировки. Довлатов признался, что с утра за пивом заходит, когда автомат только зарядили.

– Не водой же опохмеляться! – понимающе кивнул Бухтин и помахал плотному круглолицему Арефьеву, заедавшему сарделькой водку.

– На заводе сразу нельзя разбавить? – распахнула ресницы Милка.

– Неудобно, хотят марку держать, – выдохнул Рубин.

бездоказательная, но чувствительная для самолюбий самих гениев гипотеза о питомнике гениев петербургской словесности, границы которого очертил Тропов (после санитарного часа)

– Кофе нет ещё, кофе нет, отстаньте! – кричали, дожёвывая, буфетчицы, – только воду в машины залили.

– В Петербурге есть удлинённый магический прямоугольник, с одной стороны ограничен Литейным, с другой, параллельной, – Фонтанкой… именно в этом пространстве… – Тропов перечислял литературных гениев, выпестованных узким местом.

Соснин, хотя и не претендовал… куда там, не пришей кобыле хвост, но всё же прикинул – Большая Московская, вслед за Владимирским, продлевала створ Литейного.

Бродский, сдерживая радость, нацепил маску невозмутимости, открыл томик Данте – Дом Мурузи был угловым, как раз на…

И Довлатова переполняло удовлетворение, глаза весело блестели; улица Рубинштейна протекала чуть ли не по центральной оси питомника-заповедника.

И Шанский с Бухтиным не спорили, понятное дело.

А Битов окаменел – ему, аптекарскому островитянину, не светило, поскольку родился и жил вне отведённой гениям резервации.

Тут ещё Рубин влез. – Андрюша! – ехидно-ласково улыбнулся Битову, – ты, небось, уже нобелевскую лекцию сочиняешь? Учти, главное для нобелевского лауреата – проникновенное обращение. – Ваше Величество! – поклон. – Ваши Королевские Высочества! – поклоны…

Довлатов заёрзал, Бродский разволновался.

торопливые – на пропитанных кофе и вином бумажных салфетках – портреты всего нескольких, случайно очутившихся рядом гениев, портреты, ими же, поэтами-гениями, дописанные стихами