Приключения сомнамбулы. Том 1
Шрифт:
Дотошный Файервассер готовился, высунув язык, хотя Шанский пророчески заметил, что чересчур противоречивая фамилия ему не сулит успеха – даже в припадке интернационализма приёмная комиссия не решится на зачисление. Шанский, маг кармического прогноза, безошибочно узрел в Семёне Файервассере классического соискателя еврейского счастья. Старательному сыну погибшего фронтовика ведь и прописанная инструкцией льгота не помогла, к идеологическому факультету и близко не подпустили. Повезло ещё, что в армию не забрили: с неудом за пятый пункт по профильному предмету – рисунку – отправится Семён со свойствами бетона химичить; вырастет до заведующего опытной лаборатории домостроительного завода.
Ну а Соснину его мягкая и нейтральная фамилия не бросала открытого вызова и помогла, наверное, протиснуться, как пошутил Шанский, в пятипроцентную норму. Соснин, пусть не совсем в ладу с академическим стандартом, и полутона наслаивал мягко-мягко –
Бочарников следил со скепсисом, потом кивнул.
А Шанскому кивнул сразу – Толька, хватавший новое на лету, быстренько схватил последние требования к экзаменационному рисунку и выглядел молодцом, рисовал как надо; к тому же числился белоруссом.
Кровь у Филозова была вне подозрений, и имя отменное – Владилен, он бога держал за бороду. Подвижнее ртути, болтливый, Филозов ёрзал на табуретке, ругал бездарные постановки из геометрических фигур, пустословие педагогов и хвастал, хвастал то ли изобретённым, то ли выуженным в незаслуженно забытом пособии строго-научным методом ровной жёсткой штриховки. Однако даже призмы, пирамиды и конусы, не говоря о головах античных богов или Давида, разваливались под нажимом твёрдого, как стальная спица, карандаша. И на экзамене штриховал по-машинному жёстко, ровно, словно ломаную жесть рисовал. Пожалуй, не жесть даже, что-то, что ещё жёстче, твёрже, как если бы перед ним не гипсовый Давид был, а его железная маска. О, Филозов, уверенный в своём успехе, завирально хвастал чёрт-те чем, уверял, к примеру, что у него на башке не одна, много макушек, бойко, как равный, шутил со студентами-архитекторами, а вдогонку курсантам военного факультета фортификаций, которых водили строем, с весёлым чувством превосходства выкрикивал: раз, два, три, пионеры мы, папы-мамы не боимся, писаем в штаны.
Художнику Бочарников выхлопотал-таки у коллег-традиционалистов проходную четвёрку с минусом, минус стал наградой за смелость. Соснину в экзаменационной лотерее выпала обтекаемая четвёрка, Шанского поощрили четвёркой с плюсом.
Файервассера отвергли как инородное тело, но всё же отвергли не окончательно, приняли на строительный факультет.
А Филозову имя не помогло, и арийская стерильность его не спасла – провалился из-за железной штриховки с треском. И поделом: рисовал из рук вон плохо и реально мог похвастать только наглыми глазами прирождённого лидера.
Филозов временно облачился в тельняшку, робу спецфакультета фортификации, потопал своим путём.
После успеха на вступительных экзаменах вдохновлённый Соснин и подумать не мог, что пути их – его и Филозова – пересекутся. Тем более не предполагал такого попозже, когда провожал взглядом в институтском коридоре строй понурых курсантов, в котором узнаваемо покачивалась среди других наголо остриженная макушка… нет, не одна макушка, действительно не одна, не соврал.
До судьбы ли Филозова, случайного, хотя и с наглыми притязаниями знакомца, было Соснину теперь, в окружении по-настоящему ярких личностей?
Заведующий кафедрой проектирования профессор Нешердяев с честью встретил резкий идеологический разворот, ознаменованный борьбой с излишествами – не впервые разворачивался, не привыкать.
В начале творческой биографии Виталий Валентинович увлечённо подпевал солистам левого марша – в конструктивистском журнале, где сотрудничал и совсем младой в те годы Роман Лазаревич Гаккель, только-только прибывший из Витебска вслед за великим Казимиром для завоевания столиц, обличал отсталые вкусы, славил чистоту, геометрическую непорочность объёмов, да и слова с делами не расходились: поставил на тонкие, как спички, ножки фабрику-кухню наждачной выделки с ленточными окнами и плоской крышей.
Почуяв, однако, властную тягу к Большому стилю, Нешердяев ненадолго затих, чтобы затем прослыть напористым возрожденцем. Серию его палладианских реминисценций в духе лоджии дель Капитанио, виртуозно набросанных на зернистом ватмане угольным – итальянским – карандашом и сангиной, наградили академической медалью, поощрили заграничной поездкой. Ширилось освоение классического наследия и ретроградская мастерская-школа во главе с долгожителем-мэтром, ощутившим вдруг с талантливым попутчиком прочное родство душ, подняла Нешердяева на щит. Он подумывал даже перебраться в Москву, чтобы примкнуть к своевременно
обретённым единоверцам, но война помешала, занялся маскировкой исторических памятников и вновь достиг высоты – кто знает, может быть, именно Нешердяевская изобретательность спасла от бомб и снарядов шедевры Растрелли, Росси? После победы Виталий Валентинович развивал успехи: делаясь кумиром молодёжи, преподавал, увлечённо, как всегда, рисовал, в соавторстве с ассистентом Гуркиным возводил пригородный вокзал с гротами, консультировал проект большого пышного здания на месте Троицкой церкви, прозванного «гимном колоннам». Когда же руль опять крутанули, да так, что идейные устои попадали, Виталий Валентинович улыбчиво втолковывал коллегам, студентам, что, объективно говоря, орнамент устал, что многоколонные излишества наследия справедливо разъярили Хрущёва, так как перевалили за экономически доступную грань, а теперь восстановится рациональное равновесие.Но не был хамелеоном, отнюдь.
Всего лишь гладко объяснял неизбежное, судил спокойно, уважительно к чужим взглядам, подшучивал и над своей юной непримиримостью, без которой его б в конструктивистскую секту не взяли; детская болезнь левизны – улыбался Виталий Валентинович. По правде сказать, все произведения его из идейно-враждебных периодов, включая даже угловато-плоскую фабрику-кухню, напоминали его слова – обтекаемые, не задевающие. Да, порох Нешердяев не изобретал, лишь компоновал грамотно; без страсти, без срывов в крайности. Зато не шарахался, не каялся, не подлаживался продажно. С достоинством встречал перемены, комфортно располагаясь во всяком времени.
Не в пример Гаккелю, Гуркину, между которыми из-за их приверженности к противоположным идейным полюсам постоянно искрило, Виталий Валентинович намертво не прикипал ни к какому из стилевых направлений, лишь загодя улавливал грядущие перемены.
– Это деньги не пахнут, как не устают твердить циники, зато время пахнет, верьте моей седине, Илюша, – обворожительно улыбался он, вскидывая выразительный, с горбинкой, нос и раздувая аккуратные ноздри, когда на пристрелочной беседе зачислял Соснина в свою мастерскую, – женщина пропитана духами… а время – букетом тончайших запахов! Приближаясь, овевая, проносясь сквозь нас, время испытывает ароматами. Если обоняние начинает их различать, значит вы научитесь предчувствовать перемены.
Приняв шутливый совет за поощрение творческого беса, который в нём просыпался, Соснин по-донкихотски кинулся крушить величавые, но незаметно обветшавшие догмы, а Виталий Валентинович продолжал то ли ободряюще, то ли скептически улыбаться, и, заложив две глубоких вертикальных морщинки над переносицей, отсоветовал чересчур опьяняться сиюминутным поветрием. – Пахучее дуновение времени – лишь миг долгого развития зодчества, – высокопарно изрекал Виталий Валентинович в расчёте на обступивших слушателей с приоткрытыми ртами, – историческое развитие вопреки текущим идейным метаниям обладает константой, пусть и сменяющей стилевые лики. Чтобы не быть голословным, он под одобрительное кряхтение Гуркина и при дипломатично-молчаливой насупленности Гаккеля набрасывал цанговым кохиноровским карандашом остроумные схемки – обобщал тернистый путь зодчества от тяжёлых архаических пропилей к корбюзианским столбонадам, выявлял родство форм при очевидных внешних отличиях. – Вот ряды опор, вот балки, диски перекрытий, вот одежды фасадов – несущая, самонесущая, навесная… – улыбался он, – но одежды, подогнанные к… Иногда, правда, историческое развитие загадывало загадки. Забавно разыгрывая смущение, Виталий Валентинович признавался, что с трудом улавливает связь между суровостью романской архитектуры и изяществом готики, родившейся внезапно, словно из ничего. Однако завлекательно откладывал объяснение феномена на будущее и возглашал: стены, окна, крыши выживут во все времена. И к зовущей согласиться улыбке подключались лучистые, ярко-голубые, не знавшие сомнений глаза: сейте разумное, доброе, а о вечном позаботится время… не впадайте в гордыню отрицающего новаторства, лучше прорисуйте детали, они вам подскажут, что отличия отнюдь не враги преемственности… и почитайте Вёльфлина, он тонко прочувствовал условную границу, которая разделила ренессанс и барокко.
– Что… что такое барокко? – не утерпел спросить Соснин под конец беседы. Нешердяев хитро улыбнулся. – Вам будет очень полезно почитать Вёльфлина, очень полезно, – повторил он, глядя в глаза Соснина, – приходите, Илюша, в субботу на традиционную цеховую пирушку, соберётся вся наша мастерская.
Тут как раз прозвенел звонок.
Начертательную геометрию вёл доцент Евсей Захарович Зметный, полная противоположность Нешердяеву.