Приключения сомнамбулы. Том 1

Сухая, желтоватая, в пятнах старческой пигментации, обвислая кожа, синюшные губы, красные кроличьи глазки. От Зметного несло затхлостью, неухоженностью, как-то по его залоснившемуся рукаву прополз клоп… впрочем, клоп был замечен позже, на практическом занятии.

Ортопедические ботинки снабдили доцента спотыкающейся походкой, проковылять от двери к кафедре стоило ему больших мук, чем иным покорить вершину.

Но вот Зметный вскарабкивался на приступочку перед грифельной доской, ронял на стол потёртую, как у трамвайных кондукторш, сумку. Слезившиеся глазки затравленного зверька неожиданно вспыхивали. Спустя минуту-другую из них протуберанцами рвалось вдохновение.

– Точка зрения, точки схода, картинная плоскость – есть необходимые и достаточные инструментальные условия изобразительной гипотезы будущего! – провозглашал фанатичный философ перспективы, визгливо возносясь над гулом аудитории, и тихонечко добавлял с хрюкающим прононсом, словно бросал саркастическую реплику в сторону: четвёртым контролирующим и корректирующим инструментом, само собой, служит глаз, поскольку в сложных пространственных и значит – временных – построениях непременно надо наврать, чтобы вышло правдоподобно.

Шанский поворачивался к Соснину – недурно, а?

– Учтите, – снова взвизгивал Зметный, – перспективу, то бишь некое суррогатное изображение, творит произвол единственной точки зрения, которая вырывает нас из жизненной реальности, даже из реальности собственного тела, ибо глаз не математическая точка, не математическое мгновение…

Девушки старательно зарисовывали в лекционных тетрадях опутывающие предмет изображения пучки линий, которые исходили из точки-глаза.

– Однако учтите: вне иллюзии зрительное освоение реальности невозможно. Мы вводим иллюзорные допущения, желая овладеть подлинностью; образы реальности вынашиваются в утробе иллюзии. И т. д. И т. д.

Лекция Зметного понравилась. – Могучий дух в нездоровом теле, – не без удивления похвалил Шанский.

Художник прожог Шанского быстрым взглядом, кивнул – догнал их в коридорчике у рисовального класса.

Остановились перед открытым окном.

портрет Художника

В юности его тёмно-карие зрачки прожигали навылет – огнём выстреливали из-под высокого, с ранними залысинами и россыпями бледных веснушек лба. Лёгкие редкие волосы еле заметно шевелил ветерок…

портретирование прервалось

Оплывшая поблекшая Берта Львовна, старшая лаборантка кафедры рисунка, сама не задавшаяся художница, закрыла окно. – Идите, идите, – улыбнулась, показав перепачканные помадой зубы, – Алексей Семёнович ждёт.

От Берты Львовны пахло, как от парфюмерного магазина.

штрихи на ходу

Худой, по-спринтерски реактивный, победно промчался по стометровкам, ловко, резко – с последним наскоком, выгибом груди – разрывая ленточки.

Не то, не то…

Резкость, порывистость и – чуткость к музыке, ритму. Импульсивно схватывал, с дивной двигательной фантазией варьировал узор танца. Врождённая реактивность, музыкальность пульсировали и в его набросках карандашом ли, углём, сангиной… рисовал и лучинкой-щепочкой, которую макал нетерпеливо в тушь.

Вошли в рисовальный класс.

отрывочные впечатления от первой беседы со служителем цвето-света, ловцом диффузий

– Божий мир окрест не менялся от сотворения – небо, море, горы были такими, как сегодня, всегда. Но почему менялись их изображения на картинах?.. Заслушались Алексея Семёновича – и у него ничего общего не было с Нешердяевым!

– Почему же? – нетерпеливо дёрнулся Шанский.

– В красоте скрыта тайна. Дар художника, обречённого от века создавать её и разгадывать, затворён на иррациональном цвето-световом знании. Три цвета – красный, синий, жёлтый – раскладываясь на оттенки, смешиваясь, контрастируя, замыкают палитру, ибо охватывают весь физический спектр. Однако… – Бочарников откашливался парами дешёвого вина, – однако живописное чудо в том, что художник-колорист видит никому неизвестный основной цвет… Бочарников дал насладиться эффектом своей неслыханной дерзости. – Да, – добавив голосу твёрдости, вновь заговорил он, – художник смотрит сквозь и поверх красного, синего, желтого, видит за ними тайный цвет, который затем проникает в явные цвета палитры – картина его вбирает, присваивает.

За, художник видит за, – проносилось в голове Соснина…

– Цвет в холсте не живёт вне света, вся живопись – излучение! Солнце, луна, звёзды, пламя костра, свеча, электрическая лампа, неон… Мы живём в свете этих привычных источников – прямом, отражённом, преломлённом, пропущенном через цветные фильтры; свет проникает в свет, как краска в краску. Но ещё есть неведомый источник, проливающий скрытый, гармонизирующий колорит, свет, который улавливает и испускает лишь внутренний взор художника. Пример? – наклонял голову Бочарников, растворяя акварель в ловко сложенных из ватмана коробочках-ванночках, – глянем на любое Эрмитажное полотно. Портал храма, драпировку, клинок, аркебузу, локоны младенца, тающие в мареве горы… окутывает и пронизывает благостный свет, вживлённый в красочный слой душевным горением живописца. Похожесть на натуру, осязаемость старой живописи – святой обман; нас завораживает не узнаваемость того, что изображено, а потаённо излучаемый цвето-свет…

– Когда станковая картина появилась? Картина, не икона.

– Между тринадцатым и четырнадцатым веками, о дате спорят.

– И где появилась?

– О, за пальму первенства до сих пор сражаются Флоренция и Сиена!

– Что вообще вызвало к жизни искусство холстяной живописи?

– Христианство, что же ещё? – удивлялся Бочарников, – храмы мало-по-малу превращались в храмы искусства.

– И становились музеями?

– Музеями, в которых молились.

Всё это – вопросы-ответы и суждения-обсуждения заодно с растворением красок в ванночках, промывкой кистей – называлось «Введением в акварель».

Пока Шанский о чём-то спорил с Художником, Соснин переваривал.

Незаметно пролетал перерыв.

Добавив в распивочной за институтским углом, Бочарников распалялся. – Художник обременён сверхзнанием, его распирает изнутри тайна. Всматриваясь в натуру, в её формы, цвет, изображая её линиями и красками, он видит ещё что-то и вне натуры, и вне картины. Чтобы поведать о разгадывании, о разгадке, если она кажется на пике вдохновения обманчиво близкой, он пишет, пишет, пока энергия тайны не высвободится, не хлынет наружу и – цвето-свет разольётся по пространству картины.

Бочарников распалялся… Соснин никого, никогда так напряжённо не слушал.

– Напоминаю, у разных художников – академистов, барбизонцев, примитивистов – одна страсть: воплощение иновидения. Бывает, она знаменует бунт – импрессионисты вспарывали цвето-светом природу…

– А Ван Гог? – врезался Шанский, – у него ведь нет светотени.

– Как он писал брату Тео, страсть сия…

– А Кандинский? – Соснин не дождался ответа на вопрос Шанского.

– Вот-вот-вот, – неосторожно подхватывал Бочарников, – Кандинский уподобил мир метущейся души цвето-световым ураганам…