Приключения сомнамбулы. Том 1
Шрифт:
Остановились у калитки в сложенной из рыжих блоков ракушечника, теперь зачем-то обрызганной извёсткой стене. На террасе виллы пыхтел самовар, тонули в шезлонгах накрашенные полные тётки, родня Грунина. Дикий виноград высох, голые стебли, льнувшие к фасаду, напоминали трещины. Сад доедала тля, на деревьях почти не было листьев, не то что плодов.
Под вечер забрели в местный музей. В центральном зальце едва умещался оранжевый, неровно оклеенный папье-маше и подвешенный к потолку шар, который в диаметре раза в четыре был больше домашнего абажура; шар, будто огромный – тайная мечта мичуринца – апельсин, изображал солнце, еле заметная дробинка, висевшая рядом с шаром-солнцем на тонкой нити, была землёй; со стены соседней комнатки, увешанной карикатурами на Врангеля, –
Соснин бегло пересказывал Вике сюжеты неведомых ей европейских романов, не преминул изложить и интригу «Опасных связей», потом что-то наплёл про наследственность, про таинственный и запретный генетический код.
Удивлялась. – Откуда ты столько знаешь? Ты форменный вундеркинд, Илюша! Но, – прижималась к плечу, – не очень-то распространяйся на скользкие темы, по головке за такие разговорчики не погладят. И – это отзывалось непереносимой болью! – оглядывалась вслед платью, шляпке.
А из Викиных рассказов Соснин узнавал о скрытном соперничестве скрипки с виолончелью – последняя страдала безуспешно подавляемым комплексом неполноценности, ибо её чарующее звучание не было оценено по достоинству и в сочинительстве, и исполнительстве, тогда как скрипичные партии безжалостно эксплуатировались, предательски заигрывались: в них проступали, если вслушиваться, а не поощрять зуд ладоней аплодисментами, визгливость, писк легковесных, хотя порой пронзительных тембров. В укор печальному парению скрипок виолончель исторгала потоки истинно-глубоких грудных звуков – заученно повторяла Вика чьи-то толкования новейшей, написанной для виолончели, вещи. У Вики тоже был грудной глубокий голос, Соснину думалось, что и она – инструмент с не выявленными сполна ресурсами, соблазнительный инструмент, на ней, наверное можно славно поиграть, имея талант и выучку.
Или Вика сама с ним играла?
Волна баловалась, плоским изгибистым языком, окаймлённым розовой пеной, тянулась к ступням.
Полыхнув в мокром песке, тускнел в ожидании новой волны закат.
Снова полыхал и тускнел, снова… шли навстречу ритмичным зеркалистым вспышкам, в памяти вскипали блоковские стихи. Соснин их будто бы одновременно читал сам, про себя, и, возбуждаясь, вслушивался в захлёбывающийся голос Ля-Ля – здесь, у подёрнутого закатом моря, рядышком с Викой, ничуть не раздражала патетика, поэтический азарт не казался пошловато-преувеличенным. Соснин и сам-то захлёбывался тревожным счастьем, а уж Ля-Ля так читал Блока исключительно потому, что мысленно читал для Нонны Андреевны… Почему так болезненно складывались… – прощупывала?.. и в чём же драма… Блок разделял Любовь и Страсть, писал каждое понятие с большой буквы… Понятно, понятно – укалывала? – любовь и страсть легче разделить, чем соединить…
Неужели Вика играла с ним? Живо отзывалась на возбуждённую болтовню, ловила на слове, взгляде, как если бы родилась ради совместных поисков истины на этой прогулке вдоль огненно пульсировавшей кромки прибоя – стихи… боль и небесная гармония? В песнь претворяется душевная боль поэта? – заинтересованно переспрашивала, откидывая с глаз чёлку; как прелестны были резкие, обнажавшие блеск удлинённых светло-карих глаз броски головой! Зрачки загорались, отблескивая закатом, а губы, полные губы… Свернули к курзалу, думал лишь о её губах.
Хотя увлечённо расписывал скандалы с битьём стёкол в парижских кафе на выставках импрессионистов – их упоминание почиталось за вольнодумство.
– Ах, мазня похуже, чем у маньяка с набережной, стряпающего успокоительные цветные снадобья для сумасшедших! У него хоть понять что-то можно, а у французов… краски густые, грубые. Доискивайся, где деревья, вода.
– У них не деревья и не вода, у них впечатления от деревьев, воды, – вскидывался Соснин, – бури чувств, выраженные красками. А маньяк с набережной бурь не испытывает, да, мажет пастозно, изводит краски, однако мазня его ничем не напоминает полотна импрессионистов, скорее – передвижников.
– И чем плохи
передвижники?– Наплодили жвачку для глаз. Передвижников не волновало ничего за холстами, точно так же, как не волновало ничего мазилу за холстом, который он сегодня кропал на набережной.
– За холстом? – поразилась Вика – мистика какая-то…
– Ну да! За холстом или по ту сторону холста. Ты играешь виолончельные концерты механически, строго по нотам?
– Но у мазил-импрессионистов и на холстах-то ничего не…
Соснин кидался на защиту кумиров – как-никак не мельком видел, подолгу тонул в сгущениях цветовой вибрации и…
И сколько ещё художников вышли к нему из сундука! – имён их Вика даже не слышала! Ни Дали, ни Кандинского, ни…
– Время текучее, понимаешь? Чтобы выразить главное свойство времени Сальвадор Дали написал текучие, стекавшие со стола часы, вдохновился образом расплавленного солнцем сыра Камамбер…
– Какая связь? Часы, сыр… Илюша, мозги плавятся. Однако Соснина понесло.
– У Рене Магритта есть картина, на ней человек, стоящий спиной к зрителю, смотрится в зеркало, но видит в нём не своё лицо, а затылок человека, смотрящего в зеркало.
– Кто этот Рене Магритт?
Соснин объяснял, как умел, кто такие сюрреалисты и что такое сюрреализм.
– Озадаченность своим затылком в зеркале что-то важное означает?
Огибали цементный бассейн в форме Каспийского моря, Соснин, как если бы демонстрировал своё превосходство, перемахнул Кора-Богаз. – Живопись Магритта мыслит остро и точно, картина означает то, что мир бесконечен, но…
– Но? – лукаво глянула в глаза Вика.
– Но – пуст! – выпалил Соснин, – и холодную пустоту человек, чтобы согреться, заполняет собой, всем тем, чем живёт.
– И чем же, чем живёт?
– Всем тем, что прочувствовал и узнал, тем, что когда-нибудь с ним случалось… тем, что запало в душу.
Вика рассмеялась. – Какая самонадеянность! А если другие люди иначе, чем ты думают и переживают? Прикажешь каждому заполнять пустой мир на свой лад? Мир резиновый? И как познавать этот мир, раздутый индивидуальным душевным вздором? Ах, сошлёшься на бесконечность познания…
– И – самопознания…
– Илюша… у тебя мысли такие взрослые, кто твои друзья?
Соснин остановился, улыбнулся. – Мои друзья, в отличие от меня, настоящие вундеркинды.
– Откуда твоя страсть к живописи, искусству?
– Родители винят наследственность, – улыбка брызнула ядом, – дядюшка по материнской линии слыл художественной натурой.
– Влиял на тебя? Водил по музеям, развивал вкус?
– Нет… Его арестовали до моего рождения. С тех пор ни…
Послышалась барабанная дробь.
Да, в белёной фанерной раковине гастролировал фокусник – лилипутка-ассистентка в ярком травяном жакетике, потряхивая золотыми кудряшками, колотила палочками по барабану, а чёрный, в цилиндре… Фокусник с выразительными пассами накрыл… затем изящным движением руки в перчатке сдёрнул и… из-под покрывала исчез лохматый, с высунутым языком пёс, бесшумно уволочивший за собой цепь и конуру, к которой был прикован. Затем фокусник, чтобы развеять сомнения в реальности случившегося, пригласил поучаствовать в номере кого-нибудь из отважных зрителей. На эстраду, опасливо озираясь, поднялись добровольцы – крепкий белобрысый парень и кукольно-красивая чернявая девушка, на них накинули цветастую ткань, они покорно застыли под накидкой, как парная скульптура перед торжественным открытием памятника, и… – Ты всё понимаешь, знаешь, объясни как, как это у них получается, – дёргала за рукав Вика… Курортники ахали, словно дети.
– Есть мораль у басни? Что из фокусов-мокусов вытекает?
– То, что мир действительно пуст, в нём не задерживаются ни собаки, ни люди.
– Ах, опять о своём, упрямец!
– Ну да, мир как абсолютную пустоту обволакивает для отвода глаз многослойная ткань образов, складчатая драпировка-оболочка из мнимостей, – Соснин возбуждённо фантазировал, внутреннее зрение воскрешало ликующе взлетавшие над прилавком, за которым священнодействовал дед, полотнища цветастых материй; Вика смеялась. – Драпировка-оболочка красивых слов?