Приключения сомнамбулы. Том 2

– Две простыни, поскорее! – скомандовал бригадир в пропотелой коричневой футболке и спортивных тёмно-синих трикотажных штанах.

Сноровисто расстелили по полу простыню, ухватили за ноги и подмышки… избавление от трупа? До чего ловко, быстро они завязывали узлами простыни на углах, засовывали квитанцию, как в тюк грязного белья в прачечной. Потащили.

Сдвинул в угол подоконника «Спидолу», высунулся в окно; уже заталкивали в задние дверцы дряхленького чёрно-жёлтого автобуса продолговатый свёрток, белевший в серой ночи.

Труповозка фыркнула, откатила.

Шелестела листва.

жизнь вслепую и прозревающий шок

Да, жизнь отвлекает от главного, Художник прав; захваченный жизнью, её импульсами, ты смотришь, но не видишь главного, не видишь, счастье и вовсе в неведении, это особый краткий вид слепоглухоты – промелькнуло, едва на миг замерла пульсация голубоватых наплывов… и ты наспех задумываешься о чём-то бесценном, но бездарно упущенном навсегда лишь на похоронах, столкнувшись с ритуализованными хлопотами по избавлению от тела. Что это? – еле устоял на ногах, беспомощно заколотилось сердце. Кто?! Два стула, спинками придвинутые к постели, ускоряющееся дыхание агонии, вдох-выдох, вдох-выдох и – резко, на выдохе – обрыв дыхания… вылетела душа?

Невероятная, как обрыв времени, тишина.

блеск слёз

Сидела на кровати, опустив ноги в толстых шерстяных носках на пол.

Поседелые нечёсаные пряди… покачивалась с безумной ритмикой голова. – Какой кошмар, какой кошмар, – тихо приговаривала.

– Что за кошмар? – машинально спрашивал Соснин, подкладывая ей под спину подушку, подавая сырник на блюдце.

– Всё кошмар, всё!

– Что же всё-таки этот кошмар творит, жизнь?

– Да! Жизнь, такая долгая… так муторно, так тяжело умирать… И блеснула блекло-голубым глазом.

Внезапная виноватая нежность захлестнула его. В замешательстве спросил. – Лучше не доживать до старости, умирать молодым?

– Наверное, лучше.

– Как, как?

– Так… на войне могли каждый день убить, а я не боялась, теперь так страшно умирать, так страшно, кошмар… тебе не понять. Соснин думал, что понял… нет, слушая её, он, ещё распираемый желаниями, надеждами, хотел, но никак не мог понять одинокий ужас на грани безумия, её объявший; старческий ужас жизни на переходе к смерти.

Ещё одна процедура.

Снял с обвязки ветхого стула чёрное коленкоровое сидение, задвинул под стул ведро. Сидела согнувшись, клоня беспомощно голову; круглилась сгорбленная спина. Слабая струя ударила в стенку ведра.

На стене, за склонённою свалявшейся сединой – памятная, от Сени Ровнера, фотография: острое крыло белой крышки рояля, откинутая голова, молодая и вдохновенная, с золотистыми, волнистыми волосами; взлетела над клавишами рука.

– Это было, было и прошло, всё прошло и вьюгой замело…

Она прислушалась.

– Летний сад, Фонта-а-нка и Нева-а… – тихонько пел, протяжно артикулируя имена, Вертинский. – Мишенька Брохес аккомпанирует, – совсем тихо, словно про себя, прошептала, Соснин хотел добавить громкость, но песенка про чужие города кончилась.

по рекам, каналам

Стучал мотор, но шаланда с парусиновым балдахином над кормой не отваливала, болталась в маслянисто-чёрных волнах у гранитной площадочки, к которой вели гранитные ступени крутого спуска, врезанного в набережную Мойки у угла Невского; душная и светлая ночь, незнакомые, подвыпившие весельчаки, кричавшие вразнобой. – К нам, Илья Сергеевич, к нам!

– Нет, к нам, к нам, мы быстрее подбросим, успеете! – зазывали незнакомые развесёлые голоса и с других больших лодок; беззаботные люди выглядели едва ли не по-курортному – в майках, шортах, открытых цветастых кофточках; были и торжественно разодетые, там и сям темнели попы в клобуках.

Откуда все они знают меня? И куда меня так спешат подбросить? – удивлялся, спускаясь по узкой гранитной лестничке. Испытывая позывы тошноты от одних только воспоминаний о яхте, покорно погрузился в шаткое, дождавшееся его и теперь медленно-медленно, пропуская выплывшую из-под моста переполненную поющую ладью, отваливавшее судёнышко.

Летняя охмелевшая толпа осталась на Зелёном мосту с так и не зажжёнными фонарями-жирафами, на набережных виднелись редкие парочки, словно все, кто не спал, – плыли, пили, орали; медленно пошли против течения, рулевой, почему-то отиравший пот с лица белым вафельным полотенцем, глядел в оба, расходясь со встречными катерами, на них тоже гремела музыка, раздавались счастливые вопли, хохот.

– Илья Сергеевич, вам водочки, коньячку? Или, может быть, хотите шампанское? Не сомневайтесь, у нас охлаждённое.

– И непременно – блины с икрой, горяченькие!

Не задумываясь, хлопнул полную хрустальную стопку ледяной водки и только тогда увидел между изогнутыми вдоль пузатых бортов скамьями с тесно сидевшими едоками шикарно накрытый стол с рыбными разносолами, отменно зажаренной, оперённой петрушкою птицей в почётном центре, стол на диво устойчивый, неподвластный качке. С таким-то столом и сама шаланда выглядела куда внушительнее, чем почудилось поначалу издали, с набережной. – Вам с красной или чёрной икрой? – улыбнулась дородная влажноглазая блондинка в длинном вечернем платье, присыпанном блёстками, и песцовой накидке, которая норовила соскользнуть с оголённых плеч, – держала наготове тарелку с аппетитнейшим бледным блином.

– Илье Сергеевичу и той, и другой икрицы кладите, не ошибётесь! – басисто посоветовал, багрово отблеснув лысиной, щедрый толстяк в роговых очках и крахмальной манишке, и, подбадривая живым примером, старательно запихнул в рот завёрнутую в блин деликатесную смесь.

Чавкавший визави красноносый пегобородый батюшка в роскошной рясе благосклонно кивал клобукой, на груди ритмично болтался крест.

Соснин растерянно благодарил, не без удовольствия жевал; блондинка, ловя наплечного песца, ещё и протянула розовую салфетку.

Мотор мерно стучал.

Белым огнём слепили блицы.

Город, кренясь, играя ракурсами, вырастал над гранитными берегами, словно прибавлял и прибавлял к росту своему новые этажи. Сумрачные, с блеском стёкол, громады косо стремились ввысь, затекая теменью кверху, контрастно касаясь неба. Когда-то видел эти же прибрежные нагромождения стен, окон, карнизов в контрастах солнечной светотени, с плота. И вот ведь, привелось поплыть белой ночью; только – против течения.

– Не нервничайте, успеете, пока подкрепитесь, – наклонился чмокавший жирными губами толстяк в очках и манишке.