Приключения во времена Людовика XIII продолжаются (II книга)

Приговор был зачитан. Монахи забормотали молитвы. Судейский сунул герцогу свечу. Тот глядел куда- то поверх толпы и потому не удержал свечу. Произошла временная заминка, монахи подняли и подали ее смертнику. На какой- то вопрос, заданный Монморанси они закачали головами.

Палач вынул широкий меч. Толпа заволновалась, не в силах выносить ужасное зрелище. Раздались истерическое вопли женщин. Но, будто чтоб затянуть мучения несчастного, меч, называемый в народе “меч правосудия”, был отложен в сторону. Плотники вытащили на помост странное сооружение, представлявшей собой острый топор, зажатый меж двух деревянных стояков.

– Что это такое? – возбужденно закричали в толпе. –Покажите нам!

– Палач, делай свое дело топором! Или ты не мастер?

Улюлюканье стало громче.

Несчастный Монморанси выпрямился, но ни один мускул его лица не дрогнул.

– Боже всемогущий!
– вскричала Джулия с ужасом.
– Боже! Боже! Что это? “Испанские сапоги”? Его будут пытать у нас на глазах?!

Ее возглас не был услышан, ибо все вокруг кричали: одни высказывали недовольство новейшим методом казни, другие возмущались жестокостью наказания.

– Палачу остается только дернуть за веревку, - пробормотал де Арамисец. Он прижал голову Джулии к своей груди, стараясь, чтоб она не увидала страшное зрелище.

Толпа вокруг так бесновалась, что появившемуся посланнику короля пришлось хлыстом пробивать себе путь к помосту.

– От короля! – надрывая горло, кричал всадник, давая шпоры лошади.

Люди напряглись. Неужели? Неужели кто-то вырвал у короля помилование? Неужели герцог не умрет!?

Затаив дыхание так, что разрывало грудную клетку, все смотрели на посланника. В установившейся тишине было слышно, как он бежал к помосту, как упали остатки сургуча на дерево помоста. Священник, пробежав бумагу глазами, передал ее палачу, а тот медленно передал герцогу.

– В качестве большой милости, - произнес Монморанси спокойно.- Меня приговаривают к смертной казни, запретив палачу касаться моей шеи. Ты слышал, палач?

Это было настолько неожиданно, что маршал де ла Форс не сдержался.

– Каналья!- громко процедил он сквозь зубы.

Г-жа Бульонская упала в пыль. Рыдания и причитания пронеслись по Гревской площади. Как в кошмарном сне, не в силах стряхнуть наваждение смотрели широко распахнутые глаза людей, как Монморанси опускается на колени, целует крест. То было душераздирающее зрелище.

– Я верный слуга его величества!
– торжественно сказал он. – Я был счастлив. Я был храбр. Я любил. Мне не в чем упрекнуть ни себя, ни вас, господа.

– Аминь, - пробормотал священник.

Монморанси обвел взглядом заполненную до краев площадь, словно прощаясь со всем, что он любил. Когда он увидел жену в страшно уродовавшем ее коричневом узком платье, глаза его сухо блеснули. Несколько мгновений мужчина и женщина глядели друга на друга. Слезы катились по помертвевшему лицу герцогини. Они уже простились в Бастилии.

Из толпы ему протягивала руки герцогиня Бульонская. Безумно горели ее измученные глаза, и вздымалась грудь.

– Я люблю тебя!
– вдруг проговорила она громко. – Не уходи! Не было счастья нам на земле, не будет на небе. Я не смогу без тебя жить.

У герцогини качалась и вздрагивала голова. Герцогиня Монморанси стояла как алебастровая статуя. Мольбы обеих женщин - явная и затаенная - вызывали стоны жалости у толпы.

Монморанси поднял руку. Он глядел на ратушу, окна которой сверкали в свете весеннего солнца и глубоко вздохнул: так остро пахло цветущими каштанами, что кружилась голова. Ласточки чертили в лазоревом небе свой полет. Герцог то ли молился, то ли просим о чем-то, не отрывая глаз от ратуши.

Монморанси сам завязал себе глаза, встал на колени, склонил голову.

– Одним ударом, палач, – попросил он громко.

– Клянусь, – отозвался тот как эхо.

– Нет!- закричала герцогиня Монморанси.

Толпа затрепетала. Палач дернул за веревку, топор упал, и голова отделилась от тела.

Это случилось. Герцога больше не было. Символ старого парижского дворянства был обезглавлен. Дворян лишили их кумира, идеала, храброго, благородного хранителя идей настоящей средневековой чести.

Джулия вцепилась в руку мужа. Изабелла прятала лицо на груди де Силлек.

Монахи быстро унесли тело и его голову. Палач уже исчез. Первым опомнился секундант герцога Шарпель. Он вскочил на помост, где еще алела кровь его благородного друга.

– Он убил его! – страшно закричал он. – Он все- таки убил его, он - сатана!

Волна ярости захватила людей. Дворяне схватились за шпаги.

– Де Порто! – быстро позвал де Силлек. – Идите сюда и снимите- ка этого безумца! За такие речи его не только что обезглавят, а четвертуют.

Де Порто с места, где стоял, схватил де Шарпеля за ноги и стащил вниз.

Толпа не расходилась. Вельможи стояли группами. Все они держались за шпаги. Нечастная герцогиня Монморанси истерически рыдала.

– Мы недооценили кардинала, - мрачно сказал де Арамисец.

Де Силлек покачал головой.

– Я напомню вам, что еще семь лет назад старейшие дворяне предупреждали: «Вот увидите, господа, мы будем настолько безумны, что позволим Ришелье стать первым министром Франции»! Что и случилось!

– Это конец, - сквозь слезы прошептала Джулия. – Такого великого человека как Монморанси больше не будет во Франции! Мы с ним не боялись ничего! Закончились времена рыцарства! Пришло время торговцев!

– Его высокопреосвященство не учел только одного, - с трудом прошептала Изабелла.- Он не знает, что теперь его ждет.

Эта казнь превратила Париж в костер. Если раньше с жесткой внутренней политикой кардинала Ришелье как-то мирились, теперь ему пришлось выносить откровенную враждебность окружающих. В Лувре при виде его высокой стройной фигуры вельможи замолкали, он ходил посреди гробового молчания замерших людей. Над ним откровенно смеялись простые парижане, читая появившиеся памфлеты дерзких городских менестрелей. Даже верные его соратники про себя считали, что он зашел слишком далеко.

Королевский двор же все лето мстительно ждал возможности отыграться. И дождался.

Напомним вам, что кардинал Ришелье считался не только лучшим политиком и оратором своего времени, но и талантливым писателем. Пьесы, вышедшие из- под его пера, шли в театральном зале Лувра или театра Мондоре и были весьма недурны. В этот месяц как раз должны были давать «Большие пасторали».

В утро премьеры за супругами де Силлек заехала чета де Арамисец.

– Джулия!
– скорчила недовольную гримасу Изабелла. – Скажи мне, что значит твоя вчерашняя записка про театр?