Присяга простору
Шрифт:
в далекой дали
мужья и матани
с винтовками шли.
:
Мужья и матани
шли на врага,
а бабы метали
сено в стога.
Подушки кусали
от женской тоски
но бревна тесали
совсем по-мужски.
Как страшная сила,
толкало вперед
страдание тыла
грохочущий фронт.
1959
ХОЗЯЙКА ОЗЕРА
Когда на ветхой лодке,
выпив крепко
мы плыли,
то, сложив свои крыла,
хозяйка
,^ пленительная утка -
на расстоянье выстрела плыла,
п, поднимая мир сигналом крика,
|01
она игру опасную вела,
и в этом, хоть и выглядела кротко,
действительно хозяйкою была.
И, проплывая среди синих улиц,
проток озерных,
где кувшинки спят,
она предупреждала взрослых утиц
и глупышей пушистеньких —
утят.
И, крякая сквозь лягушачьи трели,
она плыла, сребряно-сиза,
и из двустволки издали смотрели
невидимые грустные глаза.
Полна добра к пушистому приплоду,
она предупреждала всю природу
о скрытом продвижении врагов.
Благословен, кто создан от рожденья
для упрежденья,
для предупрежденья
в час роковой
родимых берегов.
Мы возвращались в мир людей,
грызущих
порой друг друга не поймешь за что,
где криком об опасностях грозящих
не сможет нас предупредить никто...
1974
ПЛАЧ ПО БРАТУ
В.
Щукину
С кровью из клюва,
тепел и липок,
шеей мотая по краю ведра,
в лодке качается гусь,
. , будто слиток
102
чуть черноватого серебра.
Д в о е летели они вдоль Вилюя,
Первый уложен был влет,
а другой,
низко летя, головою рискуя,
кружит нзд лодкой, кричит над тайгой:
«Сизый мой брат,
появились мы в мире,
громко свою скорлупу проломи,
но по утрам
тебя первым кормили
мать и отец,
а могли бы — меня.
Сизый мой брат,
ты был чуточку синий,
небо похожестью дерзкой дразня.
Я был темней,
и любили гусыни
больше — тебя,
а могли бы — меня.
Сизый мой брат,
возвращаться не труся,
мы улетали с тобой за моря,
но обступали заморские гуси
первым — тебя,
а могли бы — меня.
Сизый мой брат,
мы и бигы и гнуты,
вместе нас ливни хлестали хлестьмя,
только сходила вода почему-то
легче с тебя,
а могла бы — с меня.
Сизый мой браг,
истрепали мы перья^
Люди съедят нас двоих у 01 ни,
не потому ль, что стремленье быгь первым
ело тебя, пожирало меня?
Сизый мой брат,
мы
клевались полжизнибратства, и крыльев, и душ не ценя.
ЮЗ
Р а з в е нельзя было нам положиться:
мне— на тебя,
а тебе — на меня?
Сизый мой брат,
я прошу хоть дробины,
зависть мою запоздало кляня,
но в наказанье мне люди убили
первым — тебя, а могли бы —
меня...»
1974
О т ц о в с к и й слух
·
М. и Ю. Колокольцевым
Портянки над костром уже подсохли,
и слушали Вилюй два рыбака,
а первому, пожалуй, за полсотни,
ну а второй —
беспаспортный пока.
Отец в ладонь стряхал с щетины крошки,
их запивал ухой,
как мед густой.
О почерневший алюминий ложки
зуб стукался —
случайно золотой.
Отец был от усталости свпнцов.
На лбу его пластами отложились
война,
работа, вечная служивость
и страх за сына —
тайный крест отцов.
Выискивая в неводе изъян,
отец сказал, рукою в солнце тыча:
«Ты погляди-ка, Мишка,
а туман,
однако, уползает... чКрасотища!»
Сын с показным презреньем ел уху.
С таким надменным напуском у сына
104
глаза прикрыла белая чуприна —
мол, что смотреть такую чепуху.
Сын пальцем сбил с тельняшки рыбий глаз
и натянул рыбацкие ботфорты,
и были так роскошны их заверты,
как жизнь,
где вам не «кбмпас», а «компас».
Отец костер затаптывал дымивший
и ворчанул как бы промежду дел:
«По сапогам твоим я слышу, Мишка,
что ты опять портянки не надел...»
Сын покраснел мучительно и юно,
как будто он унижен этим был.
Ботфорты сиял.
В портянки ноги сунул
и снова их в ботфорты гневно вбил.
Поймет и он —
вот, правда, поздно слишком,
как одиноки наши плоть и дух,
когда никто на свете не услышит
все, что услышит лишь отцовский слух...
1973
Нет, мне ни в чем не надо половины!
Мне дай все небо! Землю всю положь!
Моря и реки, горные лавины
мои — не соглашаюсь на дележ!
Нет, жизнь, меня ты не заластишь частью.
Все полностью! Мне это по плечу!
Я ие хочу ни половины счастья,
ни половины горя не хочу!
Хочу лишь половину той подушки,
где, бережно прижатое к щеке,
беспомощной звездой, звездой падучей,
кольцо мерцает на твоей руке...
1963
105
РОДНОЙ