Присяга простору

брызнул, брызнул березовый сок.

И охотник, забыв об измотанности,

вдруг припал пересохшей душой,

будто к собственной давешной молодости,

к бьющей молодости чужой.

Зубы сладко ломило

от холода,

и у ног задремало ружье...

Так поила береза

охотника,

позабыв, что он ранил ее.

1964

130

//.

Тарасову

Страданье устает, страданьем быть

и к радостям относится серьезно,

как будто бы в ярме обрыдлом бык

траву жует почти религиозно.

И переходит в облегченье боль,

и переходит в утешенье горе,

кристаллизуясь медленно, как соль,

в у ж е перенасыщенном растворе.

И не случайно то, что с давних пор

до хрипоты счастливой, до ерываиья

частушечный разбойный перебор

над Волгой называется «страданье».

Ручей весенний — это бывший лед.

Д а й чуть весны страдавшему кому-то,

и в нем тихонько радость запоет,

как будто бы оттаявшая мука.

Просты причины радости простой.

Солдат продрогший знает всею юшкой,

как сладок д а ж е кипяток пустой

с пушистым белым облачком над кружкой.

Что нестрадавшим роскошь роз в Крыму?

Но заключенный ценит подороже

в Мадриде на прогулочном кругу

задевший за ботинок подорожник.

И женщина, поникшая в беде,

бросается, забывши о развязке,

на мышеловку состраданья, где

предательски надел кусочек ласки.

Усталость видит счастье и в борще,

придя со сплава и с лесоповала...

А что такое счастье вообще?

Страдание, которое устало.

.1908

КОГДА

МУЖЧИНЕ СОРОК Л Е Т

Когда мужчине сорок лет,

ему пора д е р ж а т ь ответ:

душа не одряхлела? —

перед своими сорока,

и каждой каплей молока,

и каждой крошкой хлеба.

Когда мужчине сорок лет,

то снисхожденья ему нет

перед собой и богом.

Все слезы те, что причинил,

все сопли лживые чернил

ему выходят боком.

Когда мужчине сорок лет,

то наложить пора запрет

на ж а ж д у удовольствий:

ведь если плоть не побороть,

урчит, облизываясь, плоть —

съесть душу удалось ей.

И плоти, в общем-то, кранты,

когда вконец замуслен ты,

как лже-Христос, губами.

Один роман, другой роман,

а в результате лишь туман

и голых баб, как в бане.

До сорока яснее цель.

До сорока вся жизнь — как хмель,

а в сорок лет — похмелье.

Отяжелела голова.

Не сочетаются слова.

Как в яме, новоселье.

До сорока, до сорока

схватить удачу за рога

на ярмарку мы скачем,

а в сорок с ярмарки пешком

с пустым мешком бредем тишком.

Обворовали — плачем..

132

Когда мужчине сорок лет,

он должен д а т ь себе совет:

от ярмарок подальше.

Там не о б м а н е ш ь — н е продашь.

Обманешь — сам у ж е торгаш.

Таков закон продажи.

Еще противней р ж а т ь, д р о ж а,

конем в руках у торгаша,

сквалыги, живоглота.

Д в а равнозначные стыда —

когда торгуешь и когда

тобой торгует кто-то.

Когда мужчине сорок лет,

жизнь его красит в серый цвет,

но если не каурым —

будь серым в яблоках конем

и не продай базарным днем

ни яблока со шкуры.

Когда мужчине сорок л е т , '

то не сошелся клином свет ·

па ярмарочном гаме.

Нее впереди — ты погоди.

Ты лишь в комедь не угоди,

но не теряйся в драме!

Когда мужчине сорок лет,

и д я распад, или расцвет —

мужчина сам решает.

Себя от смерти не спасти,

но, кроме смерти, расцвести

ничто не помешает.

1972

ОЛЕНИНЫ

НОГИ

Бабушка Олена,

слышишь, как повсюду

бьет весна-гулена

в черепки посуду,

133

как захмелела сойка

с березового сока

и над избой твоей

поет,что соловей?

Ты на лес, на реченьку

посмотреть сходи...

Что глядишь невесело

на ноги свои?

И ночами белыми

голосом-ручьем

с ними, ослабелыми,

говоришь о чем?

«Ноженьки мои, ноженьки,

что же вы так болите?

Что же вы в белые ноченьки

снова бежать не велите?

«Лодочки» в пляске навастривая,

вы каблуки сбивали,

и сапоги наваксенные

за вами не успевали.

Вы торопились босыми

в лес по заросшей тропочке,

посеребренные росами,

вздрагивая по дролечке.

И под рассохлой лодкою,

где муравьи да кузнечики,

гладил он вас, мои легкие,

ровные, словно свечечки.

Ноженьки мои, ноженьки,

кроме гулянок с гармошкой,

знали вы тяжкие ношеньки —

ведра, мешки с картошкой.

Все я на вас — то с тряпкою,

то с чугунком, то с вилами,

134

то с топором, то с тяпкою,—

вот вы и стали остылыми.

На вас я полола-выкашивала,

мыкалась в снег и в дождик;

на вас я в себе вынашивала

осьмнадцать сынов и дочек.

Ни одного не выскоблила —

мы ведь не городские.

Всех я их к сроку вызволила,

всех отдала России.

Всех я учиться заставила.

«Вникайте!» — им повторяла.

На ноги их поставила,