Привычка выживать

Джоанна флегматично наблюдает эту сцену с первых мест, но не делает ничего, чтобы это остановить. Ее вполне все устраивает. Она даже не подает своего голоса, хотя ей всегда есть, что сказать. Она не говорит Хеймитчу, что его святая Эвердин сама свела счеты со своей жизнью, причем свела так неудачно, как и первые сто тысяч раз назад. Или что святую Эвердин нужно пожалеть, потому что даже ее мертвое тело не оставят в покое, обязательно найдут способ сохранить в нетленности, чтобы тысячи лет спустя найти способ заново оживить. Джоанна рассеянно думает о том, что для таких темных времен сгодятся и такие темные святые, как Эвердин. В конце концов, ей дали крылья, которые не были ангельскими, но даже с помощью крыльев сойки-пересмешницы единственное, что ей оставалось сделать – это упасть с огромной высоты и разбиться вдребезги.

– Ты успокоился? – спрашивает Пит, все еще терпя железную руку Хеймитча. Не то, чтобы он не верил в свои силы, не то, чтобы он думал, будто не справится с пропитым алкоголиком, но из захвата он освободиться не пытается и даже стоически терпит запах перегара, от которого впору самому запьянеть.

– Да, - отвечает тот с прежней злостью, но возвращается на свое место.

– Теперь перейдем к чаю, - резюмирует Пит и повторно включает чайник, который в пылу разборок умудрился остыть. Быть может, чайник изо всех своих сил подавал всем им пример для подражания; в сложившейся ситуации всем, находящимся на кухне, следовало бы остыть и прийти в сознание.

Прийти в сознание не получается. Хеймитч открывает очередную бутылку чего-то спиртного, Джоанна забывает о чае, а Питу уже не хочется спорить с двумя сумасшедшими, которые занимают слишком много места в его жизни без его на то согласия. Не то, чтобы он сопротивлялся и хотел бы оказаться сейчас в любом другом месте в полном одиночестве, но иногда его до зубного скрежета достают пьяные разговоры сумасшедших, к которым он себя, по большому счету, не относит, но с которыми, как ни печально это сознавать, разговаривает на равных.

– Что я здесь делаю? – устало спрашивает Хеймитч в сотый раз. Мейсон лениво размешивает в кружке чай, остывший третий раз подряд, и пытается вспомнить, добавляла ли вообще сахар. Хеймитч сидит, подперев голову одной рукой, вид у него мечтательный, а язык во рту ворочается еле-еле, и голос поэтому кажется очень расслабленным. Ему совсем не хочется говорить, но ему нужно говорить, потому что без слов в этой компании не останется ничего, кроме как найти веревку и повеситься. – У меня же кот дома, - замечает со светлой грустью, - третьи сутки некормленый.

Ему самому становится смешно от обрисованной ситуации. По большому счету, он не нужен вообще никому, даже коту, который сумел добраться до прежнего дома из тринадцатого дистрикта. Вряд ли эту матерую зверюгу, обладающую личиной кота, нужно кормить, как домашнее животное. Зверюга привыкла все добывать сама.

– Так собирайся и вали к своему коту, - внезапно раздражается Джоанна, так и не вспомнив, чай у нее с сахаром или без, да и решив, что не хочет пить этот чай.
– Не порть нам тут атмосферу… - запинается и подбирает подходящее слово, но Хеймитч находит подходящее слово первым, и выражение лица у него из мечтательного превращается в зловещее.

– …сумасшествия?

– Спокойствия! – сообщает непререкаемым тоном, и даже поднимается с места. Мир вокруг немного раскачивается из стороны в сторону; бутылка, которую совсем недавно открывал Хеймитч, близка к своему логичному, хотя и скоротечному, завершению. – Гармонии!

– А ты всегда в атмосфере гармонии целуешься с другими парнями, хотя у тебя вроде как уже есть парень? – Хеймитч тоже встает, и тоже как-то неуверенно.

– Он не мой парень! – возражает Джоанна, высоко задирая нос, смотрит на потолок и видит какие-то забавные трещины. – У него есть Китнисс Эвердин.

– Нет у него никакой Китнисс Эвердин, - звереет в свою очередь Хеймитч, и даже пытается приблизиться к этой высокой тощей выскочке, которая ненавидит платья, делающие из нее дерево, и терпеть не может шуток о том, что она – потенциальное бревно. – У него сейчас есть только ты, я и этот чертов доктор Аврелий, который мне, кстати говоря, за последние три дня ни разу не позвонил!

– Конечно, не звонил, - хохочет Джоанна, созерцая обиженное лицо противника, - ты же не дома! Откуда ему знать, что ты здесь, у нас?

– Они все всегда всё знают! – следует невозмутимый ответ. – Странно, что ты, девочка, до сих пор этого не поняла!

Джоанна делает-таки шаг вперед, и смотрит пусть снизу вверх, зато очень уверенно. – Я в этой жизни больше тебя понимаю, старый ты алкоголик! Я в этой жизни еще умудрюсь стать правой рукой Плутарха Хевенсби и надеру твою тощую старую сморщенную задницу!

Теперь хохочет Хеймитч, думая о том, что у правых рук обычно самая незавидная судьба и чертова прорва самой неприятной работы. Впрочем, больше его задевает вторая часть высказывания этой выскочки.

– Да я бы даже на одну площадку с тобой выходить не стал, ты – слабачка редкостная, ты когда вообще в последний раз бегала по утрам? Тебя одышка замучает еще до того, как ты первый шаг сделаешь, малявка!

Далее следуют препирательства, в которых никто не сдерживает нецензурной брани. Спорят уже до пены, выступающей на губах, спорят, стоя близко друг к другу и едва не сталкиваясь лбами. Со стороны, должно быть, это забавное зрелище. Спор не заканчивается ничем определенным. Джоанна вызывает Хеймитча на дуэль завтра же, в старом тренировочном центре, в котором у нее будут проходить тренировки наравне с остальными личными телохранителями министра связи. Хеймитч сомневается, что его туда пустят, но Джоанна, ослепленная в данный момент перспективой начать свою карьеру с победы над пусть и старым, и пьяным, и рыхлым, и ни на что негодным, но все-таки победителем Голодных Игр, победителем Второй Квартальной Бойни, и просто жутким человеком, берет на себя обязательство обеспечить Хеймитчу свободный вход. В конце концов, этот алкоголик – тоже победитель, тоже активный участник революции, он нянчился, быть может, дольше всех с Китнисс Эвердин, ему тоже можно попробовать начать свою новую жизнь с поражения перед Джоанной Мейсон.

– А Пита сделаем третейским судьей, - восклицает она и поворачивается всем телом к окну, у которого устроился наблюдатель, не участвующий в разговоре почти с самого начала, хотя пивший наравне со всеми остальными. – Пит?

Что-то в ее голосе кажется странным, и Питу приходится сделать усилие, чтобы сфокусировать свой взгляд на ней. Он не слышал ее вопрос, так же, как не слышал весь бесполезный треп, так сильно развлекающий этих двух пьяниц. Поэтому сначала он просто кивает, надеясь, что от него отстанут. Так и случается, хотя те взгляды, которые с настороженностью кидают на него оба заядлых спорщика, переставших резко спорить, немного раздражают. Пожалуй, эти двое, какими бы сумасшедшими и надоедливыми они не были, неплохо знают его самого. Знают, что мыслями он не здесь, хотя в этом они ошибаются.

Пит здесь, в этой маленькой комнате, но он не может не думать о маленькой светловолосой девочке с таким неприятным презрительным взглядом. И он не может отделаться от мертвого Президента, который поправляет в петлице белую розу, улыбается, и повторяет раз за разом одно и то же.

– В жизни каждого человека, Пит, однажды наступает момент, когда он жертвует собой ради тех, кого любит. Я пожертвовал собою ради своей единственной внучки. Ты должен понять меня, я спасал свою семью. Ты бы обязательно понял меня, потому что ты пожертвовал собою, спасая Китнисс Эвердин. Ты бы понял меня, если бы помнил, почему спасал Китнисс Эвердин. Но благодаря мне ты не помнишь этого. И я не стану перед тобой извиняться. Потому что ради спасения своей семьи я пожертвовал и тобой тоже.