Призрак Белой Страны. Бунт теней исполненного, или Краткая история «Ветхозаветствующего» прозелитизма

— Мы это. того. — начал Давид. — А она вон как.

— Такое объяснение не годится, — прервал его председательствующий. — Вы что же, не заподозрили неладного в ее поведении?

— Нет.

— Так какой же ты комсомолец? Комсомолец — это чекист в молодежной среде. Он обязан улавливать настроения товарищей, даже предугадывать их, помогать им встать на верный путь. И сообщать все о них в соответствующие органы. Так, Давид?

— Конечно, конечно.

— А ты проморгал.

— Я заметил.

— Что именно?

— Она с казаками танцевала.

— Буржуазные танцы?

— Буржуазные, — повесил голову на тонкой шее Давид.

— И смолчал! Что еще она делала?

— В Старом Осколе мы все отправились на встречу с пионерами, а она не пошла.

— Почему?

— Встречалась с журналистом.

— Из буржуазной газеты?

— Из буржуазной, — пискнул Давид.

— Небось, с антисоветским уклоном?

— Думаю, да. Но я уговаривал ее этого не делать.

— Уговаривал мужик лису в сарае кур не трогать, а она все равно съела.

Зал дружно рассмеялся и опять направил на Давида гневно-вопросительные взоры.

— Продолжай, товарищ Блумберг, продолжай!

— Возвращалась она поздно ночью.

— А что лично ты предпринял, чтобы прекратить эти поздние прогулки?

— Сказал Надежде, — еле ворочая языком, пролепетал Давид.

— Причем тут Надежда, товарищ Блумберг? Она тоже поздно возвращалась?

— Она заместитель комсорга. Вот я и подумал.

— О товарище Погребняк разговор особый. Антисоветскую агитацию Репринцева не вела?

— Нет.

— Ой-ли? А ее восхищение природой?.. Буржуазной природой! А платья, купленные в буржуйских магазинах? Советский человек такие вещи носить не станет. Он думает о том, чтобы быть чистым, опрятным, а не выделяться из толпы разной мишурой. А как отнестись к тому, что при виде церкви она перекрестилась?

— Ужас! — простонал Октябристов.

— Именно перекрестилась! Разве такое не должно было тебя убедить, товарищ Блумберг, что она не наша? Или ты с ней заодно? Может, тоже крестишься?

— Нет! — заорал Давид. — Я иудей.

— Кто? — грозно нахмурил брови председательствующий.

— Атеист я, атеист, — он почувствовал, как от страха намочил штаны. Однако председательствующий был неумолим:

— Что станем делать с этаким комсомольцем?

Страх доводил Давида до умопомрачения. Он боялся всего на свете: от решения собрания до своих мокрых штанов — неужели заметят?

— Исключить его! — пробасил голос из зала.

— Поставить на вид, — послышалось с другой стороны. Зал разделился, однако споры с двух сторон как-то быстро прекратились. Теперь волна шума выносила на поверхность только одно слово: «Исключить!»

— Понятно. Кто за исключение?

Поднялся лес рук, все комсомольцы голосовали «за». Не было даже воздержавшихся, не говоря уже о тех, кто бы выступил против. Председательствующий повернул к Давиду суровое лицо и сухо бросил:

— Наша организация действует на правах райкома. Так что вы исключены, товарищ Блумберг.

Давид охнул, теперь он не только обмочился, но и сотворил что похуже. Собравшиеся на сцене зажали носы и приказали ему поскорее убираться.

Пришла очередь Рустама. В отличие от своего товарища он вышел в национальной одежде — папахе и бурке.

— Ну-с, товарищ Калоев, что вы можете сказать по поводу Валентины Репринцевой?

— Зарезал бы ее, как собаку! — и Рустам действительно потянулся к ножнам.

Зал ахнул, но зря. Во-первых, жертва находилась вне достигаемости, во-вторых, никакого кинжала в ножнах не было, одна бутафория.

— По существу, Рустам, по существу.

— Я по существу! Была бы возможность, отправил бы ее высоко в горы пасти стадо овец. Она бы дурь из башки выбросила.

— Разве пасти овец в советской стране наказание? — ехидно спросил Октябристов. — Это честь! Дело настоящего джигита.

— Я бы отправил ее так высоко, куда ни один джигит не поднимался. Пусть поскачет по камням, поползает по крутым склонам.

— Хорошо, Рустам, хорошо, — перебил председательствующий. — А как она вела себя в Старом Осколе?

— Как собака вела. Поздно домой приходила.

— И ты смолчал?

— Был бы кинжал — зарезал.

— И чего же не зарезал? — ехидно спросил Октябристов.

— Кинжал отобрали на границе.

Благородное негодование Рустама явно расположило к нему зал. На первое время жителю гор решили «поставить на вид». Пришла очередь Надежды Погребняк.

Надежда хорошо запомнила свой первый допрос в НКВД, следователь — невысокий рыжеватый крепыш, долго стучал костяшками пальцев по столу, от постоянной дроби делалось невыносимо тяжко и невыносимо страшно. Потом он перестал стучать и резко поинтересовался, почему в самый ответственный момент Надежда проболталась?

Что она могла ответить? Что пожалела подругу? На следователя аргумент не произвел должного смягчающего действия. Он назвал поступок комсомолки Погребняк предательством родины.

— Только не это! — закричала Надежда.

И тогда он ударил ее. Бил долго, профессионально — без синяков. Сапогом вбивал ей в голову непреложную истину: как важно любить собственную страну и быть ей за все благодарным.

Затем ее отправили в больницу. Врач сказал: ничего страшного, поправится. Один маленький пустячок: ребенка она иметь не сможет.

И опять тот же следователь вызвал ее, потребовал, чтобы она выступила с покаянной речью на собрании университета. А ночью ее посетила Красная Стерва, она хохотала: «Я ведь тебя предупреждала!»

И вот теперь она выходит перед бушующей толпой марионеток, жаждущих от нее раскаянья. Надежда знает, если этого раскаяния не последует, расправятся с ее родителями. Это ей пообещали.

«Они не посмеют! Причем мои родители?»

Она вспомнила рассказ своей родственницы, как во время коллективизации один сосед не захотел вступать в колхоз. У него было двенадцать детей и всего одна корова. Он боялся, что корову в колхоз отберут и ораву свою кормить будет нечем. На следующий день пришли его раскулачивать. Хозяина арестовали, дом разломали, а детям — мал мала меньше сказали, чтобы уходили. Куда? Страна велика, дорог много. Дело было зимой, так что почти все ребятишки перемерли.