Про Иону

Римма торопила:

— Давай, давай скоренько, Йосенька. Сегодня четверг, надо дарственную оформить, у меня нотариус наготове завтра ждет, я еще из Москвы договорилась. Мы сто лет знакомы, он все сделает. Мне в субботу надо быть в Москве.

Иосиф отказался обряжаться в новую одежду, напялил свое.

Дверь дома в Ирпене оказалась незапертой. В кабинете на диване лежал Аркадий Моисеевич. Мертвый.

На столе большой листок бумаги — письмо.

«Дорогой Иосиф! Моя жизнь подошла к концу. Я знаю, что огорчу тебя своим поступком. Но не надо расстраиваться и пугаться неизбежного. Я понял, что пришло мое время. Сейчас весна, и все цветет. И я ухожу в хороший день. Если будет возможность, если существует такая возможность, я непременно дам тебе знать о себе, и тогда мы поговорим.

Привет Римме».

И приписка в самом низу листа, чтобы удобно было оторвать особо:

«Настоящим уведомляю компетентные органы, что моя смерть совершенно добровольна, я принял сильнодействующее лекарство, которое хранилось у меня. Лекарство никем мне не было специально доставлено».

Число, подпись.

Число вчерашнее.

Письмо сначала прочитала Римма, потом передала Иосифу:

— Что ж, ты у него на первом месте. Может, он тебе и дом завещал?

Иосиф, еще не вполне понимая, что произошло, подошел вплотную к Аркадию Моисеевичу и потрогал за твердое плечо:

— Аркадий Моисеевич! Аркадий Моисеевич…

— Он умер, я же врач все-таки. Отойди от него, Иосиф. Вот он всегда такой. Все по-своему. Все мне назло. Теперь милиция, объясняйся, что почему.

Римма рылась в столе, в шкафу, перебирала бумаги, ругалась шепотом.

Наконец приступила к Иосифу:

— Скажи честно, он на тебя дом переписал?

— Я ничего не знаю. Мы не обсуждали.

— Ну ладно. Если б он так поступил, он бы тебе сообщил. Значит, теперь затяжка, пока оформится наследство. Ой, времени совсем нет! Деньги за участок вносить через месяц.

— Римма, — решился вступить Иосиф, — умер твой отец. Ты хоть посиди у его постели, помолчи, подумай о нем.

— Нечего мне думать. Мне жить надо! — отрезала Римма. — Я на почту, звонить. Всех на ноги подниму. В субботу похороним. Никому из знакомых сообщать не буду, ни к чему.

Как сказала, так и сделала.

Посмертную самоубийственную записку утаила, вскрытия не делали, похоронили в субботу. Рядом с Идой Львовной. У могилы находились только Иосиф и Римма.

На прощание Римма попросила:

— Я тут машину закрутила, будут приходить дом смотреть, так ты побудь тут. Показать, поводить вокруг, представить окрестность. Я буду звонить. Насчет цены не заикайся, это другой человек уполномочен. Твое дело — двери открыть и его с покупателем пустить.

Говорила строго. Будто не гуляли по Крещатику, будто не хвасталась перед Иосифом кремовым костюмом джерси.

После отъезда Риммы Иосиф принялся убирать в доме. Вымыл и вычистил всюду, кроме кабинета. Не решался зайти. Но надо. Отворил дверь, постоял на пороге. Начал с окна. Потом — пыль. Потом — пол. Под кроватью лежали книга и лупа. Наверное, Аркадий Моисеевич читал напоследок. Толстая большая книга была раскрыта на середине.

Иосиф поставил книгу на полку. Лупу засунул в карман брюк. Продолжил дело. В дальнем углу, у самой стенки, наткнулся на что-то. Оказалось — дредл [17] . Старый-престарый, ивритские буквы по бокам вытерлись, но угадать можно. Иосиф проговорил: «Чудо великое случилось там».

Иосиф пристроил дредл на подоконник и пошел во двор — надо и там навести порядок. Покупатель есть покупатель, и его ничего, кроме порядка, не интересует.

Метет двор, а сам крутит в голове дредл. Сколько же денег перепало детям за годы, пока крутился дредл? Аркадий Моисеевич, точно, успел и царские получить. Складывал в коробочку какую-нибудь, конфетки покупал или книжки. Наверное, все же книжки.

17

Дредл (идиш), или свивон (иврит) — волчок, на боковых сторонах которого написаны соответствующие буквы. На праздник Хануки дети запускали волчок и играли на деньги, выдаваемые специально для этого взрослыми. Волчок крутился, а дети приговаривали: «Чудо великое случилось там», если дело происходило в Европе. В Израиле менялось одно слово: вместо «там» говорили «здесь».

А Иосифу — уже другое дело — совсем малолетнему, младенцу, можно сказать, на Хануку подкидывали петлюровские, самостийные карбованцы, потом советские полушки. На полушки много не купишь. Еле-еле получался сахарный петушок и жменька семечек. А радость. После полушек — это, значит, после 22-23-го — уже не крутил, и Хануки не было, считай.

Вскоре стали приходить покупатели. Смотрели дом. Нравилось.

Иосиф поинтересовался у доверенного Риммы, когда окончательно решится вопрос с продажей. Тот ответил, что, в общем-то, нет никаких препятствий, чтобы обделать дело в кратчайшие сроки. Вот Римма Аркадьевна приедет, и все доведут до точки.

Римма приехала и поставила точку. Дом по документам перешел к новым хозяевам почти со всем содержимым.

Римма сама выступила с инициативой, чтобы Иосиф взял себе, что хочет.

Он отказался — ничего не надо. А попросил только дредл.

— Это, наверное, Римма, твой. Но, честно говоря, мне бы только его и хотелось на память про Аркадия Моисеевича.

— Да пожалуйста, забери. Тем более я к этому отношения не имею. Папа с ним носился, всегда держал рядом с собой и крутил. У меня, кроме раздражения, ничего к этой игрушке не было. А к старости он, видимо, совершенно впал в детство. Только я тебе, Иосиф, по-дружески посоветую такими вещами заново не обзаводиться. И так про тебя говорят ненужное. А слухи, сам знаешь, вещь коварная и непредсказуемая в смысле последствий.

— Это на что намек? — удивился Иосиф.

— На твои еврейские штучки, — многозначительно сказала Римма и будто прикусила язык. — Но, впрочем, что взять с игрушки.

Иосиф пропустил большинство ее слов мимо ушей, но в голове что-то застряло и просилось наружу для дальнейшего прояснения.

Иосиф вместе с Риммой сортировал бумаги Аркадия Моисеевича, упаковывал ценности — картины, книги, посуду и прочее профессорское добро.

За делами вроде невзначай сказал:

— Римма, ты меня попрекаешь еврейскими штучками. Я считаю, что незаслуженно. Я никому никогда не мешал. Я сам, на свои средства покупал вещи из еврейской жизни, всей душой по-хорошему уговаривал отдать. Даже никому их не показывал, потому что это было мое личное дело. А ты говоришь, будто я спекулянт какой-то или хапуга. Я ничего запрещенного не делал. Икон в церквях не воровал, иностранцам не продавал. Если ты это имеешь в виду.

Римма засмеялась, как она умела:

— Ты на какой планете живешь, Йося? Ты что, не слышал, что теперь за еврейские книги людей сажают в тюрьму? Людей на профилактические беседы вызывают куда надо за настроения в Израиль ехать. Вплоть до увольнения с работы. Это за настроение. А за твердое намерение что хочешь бывает. И в подъездах бьют, и калечат. Недавно вся Москва гудела, посадили одного. За то, что организовал кружок изучения еврейского языка иврита. И книг у него, между прочим, изъяли много. И вообще, еврейский вопрос поставлен остро. С книг начинают, а там разматывают до основания. А у тебя в сарайчике полно такого было, за что можно получить срок на полную меру.

— Почему ты знаешь, что «было?» — Иосиф только тут ухватил ниточку, которая болталась у него в голове с утреннего разговора.

Римма уперлась глазами прямо в глаза Иосифу.

— Потому «было», дорогой Йосенька, что теперь у тебя в сарае пусто. А в сарае пусто, потому что я лично ломиком скобочку вытащила, я лично людей наняла, и они книги твои и прочее барахло аккуратненько выкинули, чтобы ты нас всех не подвергал неприятностям. И во-первых, своего сына Исаака и своего внука Сашу. Про себя не говорю. Я в твоей жизни всегда находилась не в счет. А Саше расти, и Исааку расти по должности. А про тебя любой в Козельце знает, что ты отъявленный сионист и только ждешь момента, чтобы проявить свои взгляды на деле. А твои книги — это улики. Знаешь такое слово? Из-за бумажек вся жизнь может пойти насмарку. Тебе же бесполезно объяснять, упрашивать. Я свою семью защищала. И перед тобой не вижу и не чувствую никакой вины.