Пробуждение

– А его за меня в тюрьму не посадят?
– спросила она.

– Все это чепуха, - сказал Петр.
– Помалкивай.

– Глазам больно...
– сказала она, пытаясь снова прикрыть их ладонью, но рука, перевязанная в локте, не сгибалась.

– Тоже, нашла способ.
– Петр осторожно прикрыл ей глаза своей ладонью.
– Теперь знаешь сколько будет заживать...

– Я так не хотела...
– тихо сказала девушка.

Помолчав, она вдруг начала говорить, спокойно, как о другом человеке. И то, что глаза ее были закрыты ладонью Петра, помогало ей.

– ...Встала. Вышла в степь. Деваться-то некуда... Кругом люди. И так мне ясно сделалось, поняла, что от завтраго мне нечего ждать, и от послезавтраго, и ничего мне не нужно ни от кого... никого на свете как будто нет... все чего-то ходят... Я крови боюсь - из пальца брали - чуть не в обморок... веревку нашла. А где? После нашла за сараями гвоздь, большой. Вбиваю, а гвоздь сквозь стенку... Труха. Вбиваю кирпичом, кирпич разбился...

Петр держал ладонь на ее глазах, не зная, не понимая сам, почему он не прервет ее, не остановит.

– ...Кирпич разбился, - продолжала она. Засмеялась.
– Ну, нашла дверь, цельную. Вбила кое-как... мамку вспомнила, сестру. Надо бы заплакать - не могу. Отца жалко, себя жалко, Леньку, Дуську, дуру, а не могу плакать... совсем уже собралась с духом, а тут коза идет... смешно. Как же это, при козе? А там уже слышно, на обед зовут... Веревку на гвоздь... И как бухнусь - пропади все пропадом... А гвоздь-то не выдержал... Сижу, веревка на шее... Обедать зовут... В бачок пустой стучат... То ли дальше вешаться, то ли обедать идти... жить неохота, а есть уже хочется... Плевать, решила, пообедаю, а там видно будет... Да еще коза эта...

Петр почувствовал, что ладонь его стала мокрой - девушка плакала.

– Уберите руку, - вдруг зло сказала она.
– Снимите.

Он снял.

– Зачем вы заставляете меня все это говорить? Зачем?
– с тем же ожесточением спросила она.

– Ты с ума сошла. К чему мне это!
– возмутился Петр и в ту же секунду поймал себя на том, что он действительно слушал ее чрезвычайно внимательно, и вся эта бесхитростная история не просто взволновала его, а показалась ему чем-то более существенным и важным.

– К чему?
– повторила девушка.
– Значит, есть к чему! Слушали, слушали! Ничего я вам больше не скажу! Хоть тресните!
– И отвернулась к стене.

Шли босиком по мелкой, неширокой речке.

Под ногами - камни.

Вода ледяная, и множество темных рыбьих спин.

Одни упорно двигались вверх по течению. Другие уже скользили вниз, вялые, с потертыми о камни дна боками, их уже несло, и они не сопротивлялись.

– ...Каждые три года заходят сюда - метать икру, - говорил Петру Коля, второй пилот.
– Отметались - помирай.

Он ткнул ногой плывущую боком рыбину.

– Смотри, - он показал на двух замерших рыб, - стоят, пристраиваются.

Рыбы плотно стояли против течения.

– Сейчас начнут, - сказал Коля.

И действительно, между рыбами вдруг появилось что-то вроде темного облачка, и рыбы сразу же отвалили в сторону, их понесло вниз.

Петр наклонился над водой, рассматривая.

– И как эти икринки запоминают, из какой они речки? Тут, бывает, дом родной не найдешь, - говорил второй пилот.

Они еще походили недолго, задевая ногами рыб, умылись, обулись, а потом была долгая и приятная подготовка к ужину.

Здесь все были свои - экипаж не в первый раз прилетал к рыбакам.

Чистили рыбу к ухе, уже на берегу горел костер, тут же для гостей в большой миске отмывали, солили свежую икру.

Вечер наступил внезапно, поставили на стол фонарь - уху по мискам разливал пожилой рыбак, - миски в молчании передавались по столу - до первой рюмки и первой ложки острой, густой ухи никаких разговоров не было все с наслаждением ожидали того момента, когда старший за столом поднимает стакан за здоровье прилетевших и можно будет приняться за еду на чистом вечернем воздухе.

Усталость дня сходила, и как будто не было больше ничего, кроме этого вечера, ужина, неторопливых разговоров, прохладного ветра с реки, какой-то песни из темноты, девчонки в сарафане, крутившейся около отца, бородатого еще молодого парня, светлого круга от лампы на столе, обычного трепа второго пилота, вызывавшего улыбки, чай в больших кружках, последней расходной, сена и мгновенного сна...

В цирке было весело.

Укрощенные тигры, распластавшись, летали сквозь обруч в огне, гимнасты на двухметровых ходулях вертели сальто, девушки, изображая русалок и нимф, плескались в подсвеченном аквариуме, выполняя сложное соединение под водой, превращались в цветок из пяти вытянутых тел, и юная женщина на коне жонглировала в темноте факелами, и кто-то в белом взлетал под куполом, отбрасывая трапецию, тотчас подхваченный руками товарищей, раскачивался уже, и кто-то, в чалме, но облаченный во фрак, делал на глазах чудеса распиливал молоденькую ассистентку в деревянном ящике, разделяя его на две равные половины, после чего она волшебно появлялась откуда-то извне, раскланиваясь.

И еще потом было множество чудес - добавим хотя бы гуся, вылетевшего из оркестра на манеж, да и сам оркестр.

Это был замечательный цирковой оркестр - как, впрочем, и все было в этот вечер замечательным.

Саша и Катя сидели очень удачно - все было видно, и соседи оказались какие-то приятные люди, и совсем рядом - рукой можно дотянуться - какой-то очень славный парень, вращая диск с разноцветными стеклами, изменял освещение происходящего - и много было других счастливых совпадений, из которых следует отметить лишь одно - ни ей, ни ему все это, и в подробностях, и в целом, было не в тягость - они вообще очень хорошо вместе смотрелись - идеальные зрители во всех отношениях.

Но, как всегда случается, не может быть так, чтобы людям так долго целый вечер - везло. Предчувствие оправдалось вполне.

Перед очередным номером - последним был номер с наездницей - арену готовили к новым подвигам.

Пока готовили, в паузе, коверные веселили публику.

Их было пятеро, и они старались вовсю, используя даже лошадь, она входила в их репризы, и многое из того, что они делали, было смешно на самом деле - ребята они были молодые, здоровые, живота своего не щадили, падали, прыгали, заворачивались в ковер, извлекали петуха из-под полы, поливали опилки фонтаном слез - одним словом, работали на совесть.

Им предстояла одна из последних импровизаций. Вечный трюк. Вызывался человек из зала, способный оседлать непокорного коня - конь, только что бережно носивший танцовщицу, сбрасывал с себя коверных, - все, кто пытался на него взобраться, слетали - и конь переступал через распростертые тела чудесный был конь - не крашеный, как это делают часто в цирке, а темно-серый, сдержанный, какой-то очень элегантный - даже в том балагане с коверными, где он был вынужден участвовать.

Итак, вызывался человек из зала, вызывался наездник.