Продам свадебное платье

В конце той нашей прогулки я сказала:

— Не приезжай. Пожалуйста, не надо.

Произнося эти слова, я почувствовала, как все порчу. Как начинаю притворяться. Боюсь показаться странной. Сломленной. Печальной и отчаявшейся неудачницей, не способной ни на один смелый поступок. Я подумала: «Вот теперь-то он все поймет». Что все шутки, все выдуманные мной истории родились на свет не на потеху окружающим, а чтобы заглушить мой страх облажаться, не понравиться, оказаться не той, кого хотят видеть. Не веселая, с по-хорошему странным чувством юмора душа компании. А — замкнутая, с развившимся тревожным расстройством, одиночка.

Я не просто сказала. Я попросила его не приезжать. Жалобным, почти скулящим тоном, как затравленная сторонящаяся людей изголодавшаяся собака. Но он все равно приехал. Прибыл на вокзал ровно за полчаса до отбытия поезда и нашел меня в зале ожидания. Я сидела, вцепившись в дорожную сумку, и плакала. Тихо, чтобы никого не смущать. Ни сидящих рядом. Ни проходящих мимо. Почти у всех, кого я видела, были счастливые лица. Они ехали в другие города. К тем, кто их ждет. В места, где им будет тепло, несмотря на пронзительную зимнюю стужу. Я вроде как ничем от них не отличалась и в то же время отличалась буквально всем.

— Позавтракаем в твоем любимом кафе? — предложил Федя, когда время посадки на поезд прошло.

Все полчаса, что он сидел рядом, я молчала, а он ни о чем не спрашивал. Не знаю, как и когда, но он все понял. Возможно, даже раньше меня.

Скормив родителям и брату очередную ложь про аврал на работе и незапланированные рабочие дни, я испугалась, что это навсегда. Что ко мне не вернется моя храбрость. И я больше не буду решительной и непоколебимой. Кто-то или что-то обрекло меня на вечные сомнения, и в этих лабиринтах неуверенности в себе я пропетляю всю оставшуюся жизнь.

В итоге Новый год я встретила с Федей и его семьей. Они решили, что я его девушка, и мы не стали их разубеждать. Это притворство казалось правильным, потому что самую малость, но оно было во благо. Мама с красивым именем Катерина и папа с такой же формой бровей, как у сына, все еще пытались осмыслить произошедшее с Диной. Со мной они вели себя приветливо, но настороженно. И все же было заметно, как расслабились родительские плечи и каким размеренным стало их дыхание, когда они поняли, что Федя в порядке. Не страдает, живет дальше. И это все не на словах, а на самом настоящем деле.

В их семье была одна интересная традиция. Вместо привычного обмена подарками, после боя курантов они обращались друг к другу с заготовленной заранее (а может, импровизированной) речью. Мне это показалось милым, и я решила поучаствовать. Когда Федя и его родители закончили говорить, я приподнялась с места — по привычке, потому что шесть дней в неделю читала лекции, стоя за преподавательской трибуной — и обратилась к людям, которые приютили меня в новогоднюю ночь.

— Катерина и Давид, у вас очень красивый дом. Мне нравятся эти красные с золотистыми переливами обои. И эта праздничная скатерть с рождественскими оленями. Но больше всего мне нравится ваш сын, который раз за разом лишает меня возможности притвориться кем-то другим. — Встретившись взглядом с Федей, я продолжила уже немного тише: — Когда мы познакомились, я вела себя, как типичная я. Язвила, играла в диванного детектива, отшучивалась, как только заходила речь о чем-то серьезном и глубоко личном. Вызвалась помочь, хотя собиралась это прекратить. Не предлагать себя и свои ресурсы, а ждать, когда кто-то сам об этом попросит. Но, знаешь, чего я не сделала? Забыла спрятаться за какой-нибудь маской, чтобы не разбираться с последствиями своих слов. Я не знала, что мы продолжим общаться. А если бы мне сказали об этом заранее, не поверила бы. Потому что… ну, кто в здравом рассудке станет дружить с той, кто говорит первое, что приходит на ум? Когда мы сидели за тем столом, окруженные таким количеством еды, что у меня кружилась голова, я просто была собой. И этот день стал лучшим днем за последние несколько лет. Наверное, таким образом я пытаюсь сказать тебе спасибо. И за приглашение на этот праздник, и за то, какой ты хороший друг, и за все вечера и выходные, когда ты составляешь мне компанию, и за наши разговоры обо всем и ни о чем, и за то, что приехал на вокзал, потому что все понял. Понял и не осудил.

— Алиса…

Мне никогда не забыть его ошарашенных глаз. Я-то думала, что не сильна в сентиментальных речах, но оказалось, что мне просто некому было их говорить.

— Какие замечательные слова, — похвалила меня мама Катерина и тут же обратилась к сыну: — Тебе очень повезло с такой чуткой и ценящей тебя девушкой, Федя.

— А ему с ней, — добавил папа Давид.

Федя с ними не согласился, но и опровергать их слова не стал. Может, потому что понимал, что в каком-то смысле это правда. Нам действительно очень повезло друг с другом. Но может, он предпочел хранить молчание, потому что это было еще одним притворством во благо. В любом случае я не возражала — плюхнулась обратно на стул и наполнила свою тарелку едой. Постаралась попробовать каждое приготовленной Катериной блюдо, похвалила стоящие на столе бокалы с серебристой окантовкой и даже купленные для праздника салфетки с голубыми снежинками. Уезжая домой, я чувствовала себя уставшим, но хорошим гостем, которого будут вспоминать добрым словом. И это единственное, что меня волновало в тот день.

В четыре утра Федя проводил меня до машины и попросил взглянуть на его подарок.

— Надеюсь, он тебя не расстроит.

Ничего не спрашивая, я достала из небольшого пакета блокнот, на обложке которого золотистыми буквами было выбито: «Для химика», и улыбнулась. Криво, конечно, но все же…

— Не расстроил, — сказала я. — Он классный.

— Заметил, как ты пишешь всякие химические штуки на салфетках и чеках, когда мы вместе ужинаем. Подумал, что… что ты захочешь держать все эти записи в одном месте.

— Я об этом не думала. Обычно я выбрасываю все, что написала.

— Почему?

— Потому что это бессмысленно. Я ушла из лаборатории. А записи, о которых ты говоришь, я делаю по привычке. Потому что мозг так хочет.

— Понятно.

— Но с блокнотом и правда будет проще.

— И чем же? — нахмурился Федя. — Соберешь все в одном месте и выбросишь одним махом?

— Ты на меня злишься? — не поняла я, растерявшись. У меня изо рта шел пар, а руки от холода стали красными и малоподвижными.

— Ты самый преданный своему делу человек из всех, кого я встречал. Никто, понимаешь, никто, не отдает свои наработки бывшему парню, которому впору плюнуть в лицо за его измены. Никто из тех, кого я знаю, не готов поступиться своими интересами, своей выгодой, своей возможной славой, ради чужого благополучия. Если и помогают, то не анонимно. Не тихо, а громко заявляя о себе и своих грандиозных поступках. Среди моих друзей полно тех, кто называет себя альтруистами, пацифистами и другими словами, означающими что-то хорошее, что-что, что делает их особенными в своих же собственных глазах. Но никто, понимаешь, никто из них не идет ни в какое сравнение с тобой и твоей преданностью людям. Не знаю, что случилось в лаборатории, почему ты уволилась и зачем скрываешь правду, но этим подарком я пытался сказать, что, какое бы решение ты не приняла, какое бы будущее для себя не выбрала, твое призвание от этого не изменится.

— И это твоя речь? Родителям ты сказал очень даже приятные слова, а мне… какую-то хрень, уж прости.

— Я серьезно, Алиса. И это не мой ответ на твою речь. Потому что я пока не в состоянии осмыслить то, что ты мне сказала.

— Ну, зато наговорить мне всякую чушь про призвание ты успел, — хмыкнула я и, открыв дверь, забралась в прогретую машину. Через несколько секунд Федя устроился на пассажирском сидении.

— Мы же за честность, так? — спросил он, смотря перед собой.

— Так, — подтвердила я, обхватив руль.

— Я должен был сказать, что думаю. Не обижайся, ладно?

— Больше мне делать нечего, как обижаться на твои глупые слова.

— Пусть так. Пусть мои слова глупы, да и сам я глупый, но только ты-то не глупи.

— Спасибо за честность, а теперь можно я поеду домой? Спать хочу.

— Хорошо. — Сдавшись, он потянулся к двери, но неожиданно остановился и добавил: — Ты сделала худший день моей жизни лучшим, и этим все сказано.

А потом он ушел, и больше мы к теме наших праздничных речей не возвращались.