Прогулки с бесом. Том четвёртый
Шрифт:
Купленное молоко кипятилось, наливалось в кружку, и туда хорошими кусками опускалась французская булка с ванилью. Что "ваниль" - этого не знал, но аромат ванили запомнил основательно. Аромат от булок был нестерпим, он мог свалить слона и порождал мысли о разбое!
И вся эта райская булочно-молочная благодать предназначена ни мне! Конкурент, мать твою! И почему сестра вообще появилась!?
Только в зрелом возрасте узнал, что конструкция моего организма не выдерживала молоко, не переносила. Что только ни делал для дружбы с молоком - ничего не получалось: лактоза никак не хотела приживаться в моей
– Чему завидовал? Корми тебя мочеными в цельном молоке булками с ванилью и тогда не достиг полноты и сдобности кою носила на себе младшенькая сестричка, твоя конституция дохлой в мир явилась.
– Так почему был таким завистливым злыднем!?
От регулярного потребления французских булок с молоком, к началу войны сестричка походила на булку: толстенькая, кругленькая, розовая, в складочках. Сдобная, и эту "булку" отец любил больше всех! Целовал, щекотал, и когда видел такое - погружался в мечты о времени преращения отцовых ласк и о приходе момента, когда можно будет укусить сестрицу!
Были и другие моментынестерпимого желания причинить членовредительство сестричке, когда милый ребёнок замечал кражи только ей предназначенного продукта и поднимал "вселенский хай" Почему сестру кормили булками с молоком, а меня нет?
– не понимал.
– Продукт был не в пользу, не в "коня корм" Когда узнал о непереносимости молочного сахара, лактозы, то есть?
– В тридцать, а до тридцати гадал "чего нутро молоко не держит"?
Кормление сестры булками с молоком продолжилось в победном сорок пятом. Война над телом сестрички пролетела не подняв и пылинки, ребёнок не терял пышности тела и оставался толстеньким и кругленькой. Булки с молоком не исчезали из её рациона.
В какое-то время ваниль из выпечки исчезла, булки потеряли белизну и румяность, но не переставали быть булками. Плевать сестра хотела на все мировые войны! Нет, не плевала на войны, она на них испражнялась тем, что получалось в круглом животике от булок с молоком.
Глава 12.
Война себе - монастырцы себе.
Война надвигалась медленно, без остановок и задержек, а умей читать "Карту союза социалистических республик" изобразил "график продвижения немецко-германских войск по территории страны советов".
– Что в графике, какая нужда? Пугать монастырцев сообщениями "враги придвинулись к монастырю ещё на сотню километов?"
К тому времени монастырцы привыкли к страхам и не получали удовольствий как в первые дни войны. А тебя "свои" немедля расстреляли с пояснением "паникёр и пораженец"
– Чем и хороши "свои": терпели поражение и не забывали карать
сводок во что обошлась красной армии трёхдневная остановка "вероломного, жестокого и сильного врага" под городом N в Белоруссии"
– Монастырь походил на не отмеченный на картах остров, и такая изоляция сохранила нервную систему обитателям на пятьдесят процентов.
– Изоляция позволяла не паниковать, сдерживала: "паникуй, не паникуй один..." - разговор о панике
заканчивали мужским достоинством без упоминания кому принадлежит: владельцами могли быть и вражеские солдаты, но в это не хотелось верить. Случай, когда реальность расходилась с желаниями, и фронт приближался без остановок.– Погасить четырьмя словами панику и удержать нервозность на уровне - особый талант нужен.
– Прежних монастырцев, живших с "что бог даст", наука называла "фаталистами", а случись подобное сорок первому если в новые времена какое названием получат фаталисты?
– Пофигисты. Но это культурное, скромное название, а если проще то "похуисты" В стране много всяких партий, партия "похуистов" ведёт свою родословную с сорок первого, но почему до сих пор не зарегистрирована Минюстом непонятно.
Война очередной пугающий и неприятный рывок в сторону философствующих обитателей монастыря - и тот час возобновлялись разговоры с элементами прежней паники средней тяжести.
– Панические разговоры содержат и "плюс": первые страхи пугают, но копии первых страхов умаляют воздействие первых и ничего нового не дают пуганным, не пугают.
В свободное от домашних хлопот время женщины бегали по кельям и всласть предавались любимому занятию: нагоняли ужасы с попутной проверкой прочности запоров на мочевых пузырях слушателей С глазами, полными ужаса, вещали:
– Немцы евреев и комунистов стреляют! - рассказ настолько выглядел правдиво, что не верить в ужас могли только ненормальные, или скрытые враги, гасившие рассказчиков нехорошими вопросами:
– Сама видела, как стреляли евреев и кумунистов?
– шло время истинной демократии: говори, что угодно, но не надейся приобрести уверовавших...
– ... и оглядывайся назад с опаской: "не возьмут за жопу и не притянут к ответу по статье "возведение хулы на власть трудящихся?"
– Это были прекрасны времена полного безвластия, но короткие.
– Иное название просится: "ужасно-прекрасные времена"
Не было в среде монастырцев фальшивых сочувствий и переживаний по далёким убиенным евреям и коммунистам, чужими были те и другие, а заботы о пропитании и "что нас ждёт зимой" выступали на первое место.
– При внимательном рассмотрении равнодушия дорогих и любимых монастырцев факту убиения двух категорий "савецких людей" приходит понимание: "убитых избавили от множества житейских забот, мёртвым ничего не надо, свободны от всего!"
– Может, кто и выражал сочувствие, лицемерил, но лицемерие явление кратковременное, долго лицемерить ни у кого не получалось.
– Думаешь?
– Думаю...
– А "отцы-командиры"?
– Упустил родных, забыл... Какой взрослый станет делиться с шестилетним малым переживаниями о гибели каких-то евреев-комунистов?
– Что евреи, что коммунисты один хер, немцам виднее кого убивать, кому яйца отрезать, а кого миловать - только явные враги, пропущенные вниманием совецкой власти и не попавшие "под метлу органов" в прежние времена, могли так заявлять. Сколько монастырцев, уверенных в одинаковости евреев и коммунистов, проживало за стенами когда-то святой обители нам неизвестно.
Когда распространители ужасов видели, что смерти евреев и кумунистов не оказывают страха - выпускали новую партии страхов: