Прогулки с лектором

2.

Первым делом, не успев войти, он с умиротворенным урчанием извлек из-под запотевшего стеклянного колпака свежие круассаны. Интересно, он действительно вечно голоден или это его стиль в общении со мной? Хотя вряд ли, притворяться так невозможно.

– Несмотря на обилие разных приспособлений для извлечения радости, радости в жизни, увы, больше не становится, – Писарро явно был настроен за едой вести со мной философский диспут.

– Глубокомысленное заключение… Нет, ну в самом деле, что за дурацкая привычка постоянно сидеть вполоборота?

Чуть поворотясь в мою сторону и задрав бровь, вытаращил на меня свой фазаний глаз, совершенно невозмутимо при этом продолжая жевать.

– Еще и жевать, – уже более примирительно закончил я.

– Кто виноват, что местный повар готовит лучше всех поваров вместе взятых на побережье, – в доказательство он предоставил наполовину съеденный круассан, показывая мне его, как будто знакомя.

– Лесть никогда не была тебе к лицу.

– Я знаю, – грустно вымолвил он, – Зато она незаменимый помощник в деле добывания хлеба насущного.

С этими словами он отвернулся и продолжил свою трапезу.

– А радости в жизни больше и не станет, – опять с набитым ртом, так что я с трудом разбираю его слова, – Но и меньше тоже. Существует эээ… теория (органично встраивая и перемежая отдельные фразы звуками пережевывания пищи и по степени органичности в этом вряд ли кто-либо смог с ним соревноваться), по которой радости и страдания в мире во все времена (хруст и причмокивание) одно и тоже количество.

– Вообще или на душу населения?

Он на мгновенье замер с набитым ртом. Не буду отрицать, мне эта его привычка застывать периодически с набитым ртом нравилась, и я иногда в разговоре с ним заранее из нескольких вариантов продолжения дискуссии выбирал тот, на который ожидаемой его реакцией будет именно это трогательное замирание. Потому, что тогда только бывало заметно, как уголки губ его кривятся, из последних сил сопротивляясь желанию расплыться в улыбке.

– На душу, конечно же. А если вообще, разве мог бы тогда я почувствовать всю прелесть этих круассанов, ну что ты.

– А мне кажется, вообще, если бы, как ты говоришь на душу, то твои страдания от несварения желудка навечно отучили бы тебя от обжорства.

– Давай поупражняйся, – еле слышно проворчал Писарро, допивая свой кофе, – Тебе полезно перед схваткой.

Мода на двойников пошла с Ника. Ник двуязычный называли его. Так вот, с его легкой руки лекторы стали обзаводится двойниками. Логика здесь проста – двойник делает за тебя твою работу и под твоим именем. Аналог литературного негра. Заказчик, если узнает что работает двойник, конечно может скорректировать гонорар, но это если узнает… А так каждый из многочисленных заказчиков уверен – твоими усилиями, конечно – что это именно он номер один, и с ним ты работаешь лично. Я долго не соглашался заводить двойников и тогда, когда лекторы класса гораздо ниже моего имели уже по два или три двойника, я по старинке отдувался сам.

Но когда Писарро, мой агент, а по совместительству еще и друг (или наоборот), объявил мне, дожевывая очередной взятый с моей тарелки бутерброд с гусиным паштетом, причем не в завершающей стадии дожевывания, но где-то на самом пике этого процесса, в привычной ему манере маскировать и помещать самое важное под прикрытие банальных несуразностей и объявлять мне судьбоносные новости, создавая при этом видимость занятости какой-либо чепухой, причем, чепуха эта выставлялась им, ну уж по крайней мере, более важной, чем все судьбоносности вместе взятые. К примеру, рассматривая внимательно неизвестно откуда взявшийся листок бумаги, вдруг ставший отчего-то подозрительно важным для него, пыхтя и с тщательностью хирурга очищая при этом от кожуры апельсин, и в промежутках между отламыванием и закидыванием в рот увесистых долек, передавая нечленораздельно мне суть вещей, к которым я вынужден, затаив дыхание и заглядывая ему в рот, стараясь превращать отрывистость в целостность, трепетно вслушиваться.

Так вот, когда при всех описанных выше обстоятельства, он объявил, что мир меняется, кризис нарастает и в этих условиях уже несколько наших постоянных клиентов, кто, намекая, а кто и открытым текстом озвучили, что в каких-то второстепенных схватках при условии благоприятного исхода, готовы закрыть глаза на участие двойников, я сдался. Ну что ж, пусть так. Придется смириться с тем, что в моем достаточно плотном графике должны будут добавиться два пункта – ежедневные по часу с утра и с шести вечера натаскивание двойника.

– И соответственно выпрашивают себе за это тридцатипроцентную скидку.

– Решай сам, ты мой агент.

– Ну, я обязан проинформировать (с некоторой обидой в голосе и следом тише уже, как будто про себя), – Ты мой агент, хо-хо-хо.

Он сидел на открытой террасе спиной к морю, сцепляя и расцепляя на столике толстые загорелые пальцы рук, а я сбоку от него наблюдал за очередным гвалтом группы чаек на берегу и пытался разглядеть, что они не поделили в этот раз. Попутно старался не упустить хотя бы половину из того, что изливал из себя убаюкивающим голосом в фирменной своей привычке к частым ответвлениям от основной мысли и, раз за разом оступаясь и довольно подробно и обширно освещая примыкающие к основным смежные вопросы. Возвращаться же в исходную точку он не спешил, а когда все же делал это, каждый раз с небольшим смещением, и в итоге нескольких таких отвлечений с разъяснениями оказывался достаточно далеко от первоначальных областей. По этой причине следить внимательно за всеми поворотами и изгибами его мысли было делом непростым и утомительным. Высказывая ему конечно с некоей долей присутствия критической интонации про эту его неуемную страсть к ответвлениям, получал каждый раз неизменный ответ, что в этом и состоит главное лекторское искусство и мне, вместо того чтобы укорять, стоило бы поучиться. И сейчас, понуждая себя не слишком выпускать из внимания все, что изрекал мой визави, мне казалось, что небольшую помощь в этом мне оказывало то, что я периодически отрывал свой взгляд со спины Писарро, перенося на чаек. В такт его речи и движению пальцев складка его рубашки в крупную бело-голубую полоску на спине между лопатками провисала и натягивалась вновь.

– Ты слышишь, что я говорю? За прошлый месяц пять случаев покушения на лекторов. Три из них удачные. Из самых крупных – Морган. Огласки пока не предают, схватки будут продолжать его двойники, но сам понимаешь. Империя Моргана была в первом десятке. Я это к чему, может тебе ненадолго отойти от дел? А еще лучше уехать. Подумай.

Я промолчал. За то время пока мы работали вместе, я изучил его привычки, когда ему было все ясно, он плел кружева, громоздил надстройку за надстройкой, в общем, делал все, что бы ясность чего доброго не передалась его собеседнику, владеть этой ясностью была целиком его прерогатива. Но когда вдруг он оказывался чем-то озадачен, то цепляя на себя маску вымученного энтузиазма, переводил разговор на другие предметы. Вот как сейчас, отпил вино, крякнул от удовольствия, покрутил бокал, посмотрел через него на солнце, и со словами:

– И все таки это не Шато Брион 92 года, – вздохнул и допил медленно до последней капли, запрокинув голову и высоко подняв бокал.

– Ты тот еще знаток.

Почём я знаю, отчего одни люди встречают других и не проходят мимо, прибиваются один к другому, пасутся рядом. Вроде бы с виду совершенная бессмыслица, никаких условий для столь длительного симбиоза и быть не может, но однако они рядом. Шарлатаны прорастают сорняками подле ученых, откровенные врали вдруг заводят дружбу с патологически честными людьми, скромные ботаники затёсываются в друзья к душам общества, развратным самовлюбленным субъектам, мажорам и ловкачам. Люди, ценящие более всего душевное равновесие, по какой-то роковой усмешке судьбы обзаводятся знакомцами или даже вторыми половинками крайне внутренне неуравновешенными и регулярно их из этого состояния выводящими. Не подозревая при этом, что именно эти выведения их из равновесия придают состоянию уравновешенности дополнительную ценность и по этой причине жизненно им необходимы.

Оглядывая его изрядно поредевшие на макушке волосы (стареешь дружок):

– Сколько мы с тобой уже вместе?

– Пятнадцать лет, – подняв руку, погладил себя по лысеющей макушке, – ну да что поделаешь. Как говорил старина Кант время придет и трава пожелтеет, даже если лето было холодным и дождливым.

– Уверен, что это Кант? Может все же это был Ходжа Насреддин? Кант-то чем у тебя провинился? Это очередная из его забавных привычек, с некоторыми из которых я уже успел познакомить читателя. Извлекать на божий свет всяческие доморощенные афоризмы, при этом неизменно авторство их приписывать кому-то из великих. Иногда это делалось весьма искусно и навскидку тяжело было определить, наплел ли он на этот раз или это действительно цитата, а иногда нелепо и смешно как вот сейчас. Но всегда состояло из смеси реальных фактов, фактов подвергшихся от долгого пребывания в сознании его достаточно серьезной и глубокой переработке и откровенного вымысла, причем в такой причудливой конфигурации и выложенных и преподнесенных со столь уверенным видом, не предполагающим никакого сомнения, что если вдруг он наталкивался на это сомнение, то либо не замечал его, либо удивлялся ему в степени во много раз превышающей степень моего удивления его байкам. И с таким невинным почти детским выражением лица, что даже меня, знавшего наперечет все его привычки, ставил иногда в тупик, что же говорить о других. Со временем я стал догадываться, что это его удивление и вправду было искренним, ну насколько вообще искренность могла найти себе место в нем. Некоторые люди так увлекаются собственными выдумками, что в какой-то момент совершенно искренно начинают верить в то, что так оно и есть на самом деле.