Прогулки с лектором

Как ни старался избежать пафоса, чувствовал, что не вполне удалось. Давал же себе установку сторониться пространных спитчей и вот, опять… Поморщился, но поймав на себе взгляд Бруно, приставил в к щеке указательный палец – что-то зуб разболелся. Кстати, точно также у меня прихватывает зубы от пафоса в чужих речах. С той лишь разницей, что тогда это чувство возникает сразу без отсрочки по времени.

Лицо Бруно приняло легкомысленное выражение, везет же мне на подобные оригинальные личности, Писарро сейчас в попытках замаскировать процесс внутренней работы, осмысления чего-то, занялся бы какой либо ерундой, неожиданно осознал важность случайно подвернувшейся под руки безделицы, в крайнем случае, принялся бы есть. Бруно же в такие моменты овладевала некая отстраненность, он будто внутренне сопротивлялся запавшей глубоко, пытающейся овладеть им мыслью. Как люди, не терпящие панибратского отношения к себе, спешат отстраниться от назойливых объятий. И именно в таком состоянии он всегда задает каверзные вопросы. Попробую угадать, что он спросит на этот раз. Скорей всего: «Можно подумать в других местах гнойников меньше. Допустим в какой-то клоаке». Или все-таки какой-то другой. Так и есть.

– Вы говорили, что для того, чтобы жить в согласии с миром, надо вначале научиться противостоять ему. Получается, что потом в дальнейшем фаза противостояния должна смениться фазой согласия. Или нет?

– Да, часто так и происходит.

– Нет, я не про то. Допустим, люди того городка вместо или вместе с изменением условия для существования также совершенствовали бы свои души и опять же допустим преуспели в этом. Тогда бы их город стал по настоящему прекрасным, а не только виделся нам таким.

– Стал бы, наверное, но не таким уж прекрасным, а чуть лучше может быть, чем какой-то другой по соседству.

– Почему?.

– Ну потому, что смрад с души вычистить гораздо сложнее, чем навести порядок в отдельно взятом городе или стране. История знает подобные случаи.

Бруно не успокаивался:

– Это понятно, – произнес он медленно, – И все же, допустим, им удалось сделать это, пусть будет с помощью некоего дополнительного внешнего фактора.

– Внешнего? Ну если внешнего, то да, – я устало вытянул ноги (не тебе же одному притворяться), делая вид, что разговор этот утомил меня и пришла пора его завершать, – вот тебе задание: до завтра изучить как можно более досконально теорию относительности. А завтра потренируемся, проведем небольшую схватку.

Он нехотя стал собирать свои вещи:

– Какое тогда достаточное условие? Вы говорили – необходимое, но не достаточное, а каково достаточное?

– Вот и подумай, это тебе в качестве домашнего задания, – стараясь скрыть довольное выражение лица, я отвернулся и сделал вид, что занят созерцанием неба.

А что, если представить вдруг какое-то обстоятельство, которое вполне вероятно случится в жизни, но не вскользь, а прочувствовано, хорошенько присевши на это, во всех подробностях, со всеми вытекающими, представить так, чтобы поверить на какое-то время и даже помучиться успеть и угрызениями совести и обреченностью и отсутствием выхода и одиночеством, закономерно последовавшим вслед за этим. Так вжиться, что потерять, опять хоть ненадолго, связь с реальностью, а от себя родного оторваться, от своей орбиты, преодолеть притяжение, растеряв изрядное количество этих незаметных, но ужасно крепких нитей-связей. С болью и хрустом, как позвонки при растяжении, ступенчато преодолевая взаимную вдавленность – итог многолетней работы силы тяжести и веса собственного тела. А потом вернуться, рассмотреть в себе произошедшие изменения. Может, конечно, их и не окажется, все зависит от того, насколько скорость наша при этом будет близка к световой. Хотя почему только скорость, как производная пространства и времени, почему каждая из пары составляющей ее при достижении каких-то критических значений не может привести к образованию стойкой и необратимой изолированности меня того, кого я покинул, пустившись в это опасное приключение, от меня, к которому вернулся.

Но более интересно другое – как судьба отреагирует на подобные выверты. Шаг за шагом пройти по этому альтернативному ответвлению, может и абстрактному, хотя с какой стати неродному и первому встречному доверяться так. Нет, здесь уж по наболевшему тогда, наступление чего ждешь с содроганием, сама мысль о чем тебе страшна и неприятна. С тем же чувством, с каким заглядывают в бездну, подавляя головокружение, ты примеряешь на себя эти одежды. В какой-то степени помогает это сделать и опять же утешительна, хоть вскользь и пунктирна, мысль малодушная, что ты это всего лишь представляешь и это не действительность. Но, однако, не будь она столько вскользь и пунктирной, сохранить рассудок было бы задачей не из легких. Пройдя до самой синей дали, докуда еще никогда не доходил, и, вернувшись, кстати, неожиданно легко, не рассчитывая, что обратный путь станет столь разительно легким по сравнению с дорогой туда, и даже подозрения по этому поводу посетили – а не было ли это ходьбой по кругу. И после этого краткого, но вязкого возвращения, полным разочарования или, наоборот, воодушевленным, в зависимости от результатов твоего путешествия, как интересно после всего судьба отреагирует на твою отлучку, вернее попытку отлучки с тропинки, строго закрепленной за тобой? Не изменишься ли ты настолько, что не влезешь в уготованную тебе ячейку? Ведь мысленная концентрация или концентрация внимания на чем-то вносит в эту систему дополнительное отношение, и лишь от характеристик отношения и системы зависит, достигнет или нет изменение системы критического значения – предела нашего восприятия (то ли из Канта, то ли их Ходжи Насреддина). И судьба настолько, наверное, изменится, насколько изменишься ты сам, насколько подвергнется изменению набор твоих индивидуальных признаков. А если я вдруг, к примеру, стану сильнее в результате всех этих хождений и блужданий? Заманчиво. И хороший стимул для тех, кто желает стать сильней, не правда ли? Да, повезло, что в ту пору, когда стать сильнее было одним из главных моих желаний, я не имел привычки скитаться по своим фантазиям.

В углу стекла почему-то образовалось небольшое отверстие с расходящимися в стороны трещинками. Краем глаза я заметил и изменения, произошедшие со мной – на груди ровно напротив той образовавшейся на стекле дырочки у меня заалело пятно, в голове успела промелькнуть мысль о том, что, скорее всего, это вино, но как я умудрился пролить его на себя… Тем временем пятно стало расползаться, захватывать все новые и новые области. И в этот момент пол с потолком пришли в движение и решили поменяться местами. Проснулся я от стрекота печатной машинки. Что за мамонт, откуда она здесь взялась?

– Сам ты мамонт, пить надо меньше, – раздался знакомый голос, – Я тебе вчера на столе оставлял расписание, где оно?

– Там и лежит.

– Ну конечно, – с удивлением вглядываясь в поднятый со стола листок и не всякий случай проверяя оборотную сторону, – Не мог я этого написать. И рука не моя. Странно. Кстати, ведь Чехов еще считал удачным то, что, написанное вечером, утром воспринимается совершенно чужим, незнакомым и вроде как не тобой написанным.

– Поклеп, нет у Чехова такого.

– Ну-ну. Тебе лучше знать. Посмотри, какая прелесть, – он поднял со стола и поднес к самому моему лицу небольшой предмет с блестящими рычажками и колесиками, тонкими стальными спицами, исходящими полукругом от центра к краям, черными глянцевыми кнопками с белым ободком и мелкими четкими буквами на них, – Совершенство.

– Печатная машинка? Зачем она тебе?

– А зачем тебе твои картины.

– Подумываю уже над тем, чтобы распродать их. Да, кстати, ты выбрал себе подарок?

– У меня, между прочим, день рождения был вчера.

– Так я тебе со вчерашнего дня и толкую.

Опять его удивленный профиль. Вот уже много лет подряд в день рождения Писарро в качества подарка я позволял ему выбирать любую картину из своей коллекции. Он никогда не изменял себе и всегда брал самую дорогую.

– Да?

– Да.

– Ну, все, я пошел за картиной.

– Давай, пока я не передумал.

После, проходя по коридору, удивился его выбору. Я был уверен, что он возьмет «Коронацию особы». Она нравилась ему и нравилась мне, к тому же в последних каталогах цена ее ощутимо поднялась, и я уже мысленно с ней расстался. Симпатичная знойная испанка, черноволосая, в пышном красном платье со множеством оборок усаживается в неудобное кресло-стул с подлокотниками, явно не предназначенный для подобного наряда и сковывающий ее и обуздывающий воздушность складок платья, и в смущении, потупив взор, с растерянной улыбкой (художнику удалось передать румянец, которым зарделось ее лицо), в окружении толпы людей, аплодирующих ей и что-то почти воинственно выкрикивающих. Другое название картины было «Милосердие торжествующее», но мне больше нравилось первое. Каково же было мое удивление, когда проходя по коридору, обнаружил эту картину все также висевшую на своем месте. И уже в конце коридора у окна в стройном ряду картин пустое пространство. Так, стоп, что же здесь было, – стал я напрягать память. А, ну да, точно. «Тревожное знамение», кажется так она называлась. Странная картина одного из современников, не очень пока известного. Обычный пейзаж: альпийские холмы, вдалеке деревенька, ничего особенного, умиротворение какое-то даже. Единственное, что как-то оправдывает название – это зарождающаяся на горизонте темная облачность, надвигающаяся на деревню и тень от нее, уже скользящая по холмам, и несколько еле заметных птиц, летящих впереди нее и как бы возвещающих о ее наступлении.

– Однако, со мной приключилось довольно странное, вот, – произнес он скороговоркой, но наткнувшись на мой взгляд, остановился как вкопанный.

– С тобой все в порядке?

– Да.

– И все же что случилось?

– Позже.

Он плюхнулся в кресло, закинув ноги на столик.

– Ну просил же тебя не делать так. Кстати, почему ты не взял усаживающуюся в стуле?

– Усаживающуюся, – подчеркнуто и по слогам проговорил он, – не взял потому, что она нравится тебе.

– Раньше ты использовал другие критерии в выборе.

– Ну так изменяемость самое общее свойство окружающего мира – внезапно меняя тему – Тебе не жаль Моргана?

– Жаль, конечно. Но мы… как бы это… не были с ним друзьями.

– А Балтазара?

– Что?

– Сегодня утром.

– Как?

Он отмахнулся даже как-то обиженно. Действительно, какая разница. Посидели молча.

– Что говорит полиция?

– Ну, они как всегда на высоте и зрят в корень. Наемное убийство.