Происхождение боли
Шрифт:
Глава СХIII. Возвращение ножа
Теперь не только Дельфина могла прислать Эжену билет в Итальянскую Оперу.
Собираясь, он взял с собой нож Франкессини.
Наверное, на следующий день три дюжины господ обратились к докторам, подозревая у себя вывих шеи — так все в фойе и на лестницах, и в галереях театра глазели на молодого человека со свежим шрамом на подбородке. Некоторые даже спотыкались… У самой двери в ложу госпожи де Нусинген Эжена нагнал управляющий, перепроверил билет и спросил паспорт. Эжен ответил, что недавно подвергся разбойному нападению, и документы
— Спасибо за билет, — сказал ей Эжен.
— Какой?
— Сюда.
— Но я его тебе не покупала.
— Хм. А я подумал…
— А я-то решила, что ты наконец что-то сделал по своей воле и на свои деньги! — Дельфина надулась, хлопком о ладонь сложила веер, помолчала минуту и продолжила ещё сердитей, — Теперь ты сочтёшь меня злюкой и ускачешь вон хоть к Карильянше!?
— Бог с тобой, милая, — кротко ответил Эжен, медленно, напряжённо, скрытно оглядывая зал по спирали: этажи лож, партер, снова ложи, — Ты добрее, чем заслуживает такой вертопрах, как я, но мне всё же придётся отойти, ведь если не ты, то кто-то другой назначил мне здесь встречу — надо разобраться.
Он встал вплотную к борту, воткнул в белый мрамор нож и синхронно движению своего взгляда поворачивал зеркало кривого клинка. Это был маяк, отражающий свет люстры. Теперь Эжен заманивал сам. Его не отвлекало пение и пёстрое хождение на сцене… Но вот в одной из лож того же яруса кто-то быстро выскользнул за дверь. «Я скоро вернусь». Отстав на четверть секунды, Эжен вышел навстречу по гулкому, тусклому полузакольцованному коридору. Впереди светился буфет — клумба крошечных белых столиков и стульев с ажурными спинками в абсиде над лестницей. К крайнему, ближнему для Эжена месту как раз подходил его преследователь. Оба остановились. Серый Жан, не сводя глаз с противника, сел. Эжен безмолвно присоседился. Положение было коварно выгодно для обзора: каждый видел всё за спиной у другого. Дождались, когда мальчик-прислужник поставит на стол фарфоровую лампу, спросит, что желают господа, и удалится без заказа, но с крупной графской чаевой монетой…
— Никогда не думал, что оружие может быть слабым местом, — промолвил Эжен, тихо выкладывая на стол нож, прикрывая его ладонью; глаза англичанина наполняли влажные блики, его губы ещё не зажили — Это чей-то подарок?
— Трофей… от поражения…
— Я пришёл, чтоб вернуть его… Я не хотел оскорблять его и вас — просто защищался, как мог… Но прежде, чем вы его получите,… поклянитесь, что не будете больше пытаться убить или ранить меня, — Эжен поднял нож остриём вниз, чуть протянул собеседнику.
— Сначала вы.
— Я клянусь, — без колебаний сказал Эжен и поцеловал то место, где стальное полотно входило в перламутровую рукоятку. Тотчас враг схватил его за руку и приник губами с другой стороны ножа. Эжен отпрянул. Он не сразу понял, что делает Франкессини, только почувствовал, как мгновенно накалилась сталь… Нож остался у графа.
— И я клянусь, — в голосе маньяка уркнула сытость, но покой не задержался в нём, — … Он больше не складывается!
— Должно
быть, пуля повредила…— Если это знак, то знак недобрый.
— Верность клятве ни меня, ни вас не сделает бессмертным.
— … Вам интересен его прежний владелец?
— Да, пожалуй.
— Он мог бы умереть так, как хотите вы — чтоб спасти этим много жизней. Я написал ему, что, если он не явится ко мне и не позволит с ним покончить, то я буду убивать самых красивых, молодых и одарённых людей на своём пути — всех, каких встречу, в утешение себе, если угодно… Или в его честь… Два года прошло. Погибло двадцать человек или больше…
Эжен почувствовал немоту в коленях; он только теперь понял, кто перед ним.
— Вы уверены, что письмо дошло?
— Конечно. Но свою жизнь он ценит выше остальных. Ваша мечта для него — ничто.
— Я думаю, — в Эжене забилась злоба, — он не пришёл к вам, просто зная, что всё равно не остановит вас. Вы продолжите убивать, потому что вам это нравится. А он, живя, хоть отомстит за тех несчастных: вы не получите, чего хотите, и будете маяться этим без конца!
В светлеющих зелёных глазах дрожали зрачки, но англичанин владел собой лучше француза:
— Вы заметно продвинулись в теории мести. Может, разгадали вы и душу далёкого вам человека, но я в последний раз говорю и думаю о нём; он больше мне не нужен.
— Вижу, предательство — вторая ваша страсть! Если не первая.
— Самый непостижимый для меня упрёк. В ответ скажу то, что, по всей видимости, непонятно вам: я любил его — так, что не пережил бы на пять минут, и это он должен был знать…
— Но так зачем вам понадобилась его смерть!?
— Я же говорил, что вы не поймёте.
— … Расскажите о нём ещё. Что в нём особенного?
— Трудно сказать что-то определённое о том, кто ещё жив. Мы не так уж часто встречались… Пожалуй, лучше всего я изучил его страхи. Он боится быть смешным и отвергнутым;
заболеть, подурнеть и остаться без денег;
забыть, что было вчера, и чем начался сегодняшний день;
попасть в плен;
боится бессонницы и снов;
чёрного цвета;
среды и воскресения;
новых людей и мест;
толпы и одиночества;
женщин;
дельфинов;
сверчков и кузнечиков;
священников;
числа 13;
литературных критиков;
зрителей в театре;
зубных и прочих врачей;
смерти любимых, особенно детей (у него три дочери);
Бога в том смысле, каковой описал известный публицист Блонде в статье «Теофобия»;
темноты и тишины;
яркого света;
любви;
холода… И при этом никто не назвал бы его трусом… А вы чего-нибудь боитесь?
— Греха и бесчестия.
— Ну, тогда я за вас спокоен, — ядовито усмехнулся граф.
— Сам не дёргаюсь.
— … А как вам понравится, если теперь я буду убивать вам во славу?
Эжен почувствовал, как мокнут спина, подмышки, лоб; в горле словно застрял комок шерсти…
— Зачем!? Я же от вас не прячусь, — возразил тревожно и бессильно, но, видно, собеседнику хотелось лишь сбить с него немного спеси:
— Да, действительно… Потом лишать вас жизни сейчас так же странно, как срезать розу, чей бутон зелен и меньше шиповничной ягоды, — теперь он говорил почти нежно.