Происхождение всех вещей

В результате таитяне усомнились в своих богах. Когда смерть наведывается в столь многие дома, рассудил преподобный Уэллс, все истины ставятся под сомнение. Бедствия множились, как множились и слухи о том, что Бог англичан карает таитян за то, что те отвергли Его Сына, Иисуса Христа. Этот страх подготовил жителей Таити к принятию Господа, и король показал своим подданным пример. И первое, что он сделал, став христианином, — приготовил роскошный пир и при всех откушал яств, не предложив их перед трапезой старым богам. Вокруг собралась толпа, люди в панике ожидали, что король умрет на их глазах, пораженный рассерженными богами. Но он не умер.

После этого христианство приняли все. Ослабленный, униженный, уничтоженный, Таити наконец склонился перед Иисусом.

— Ну не удача ли? — спросил Альму преподобный Уэллс. — Ну не удача ли, а?

Он проговорил это все тем же веселым голосом беззаботного человека, которым говорил всегда. Вот чем смущал Альму преподобный Уэллс. Ей было трудно, даже, пожалуй, невозможно понять, что крылось за этой беззаботностью, да и крылось ли там что-то вообще. Был ли он циником? Еретиком? Или простаком? Была ли его наивность наигранной или естественной? По лицу миссионера, вечно купающемуся в прозрачных лучах неподдельной искренности, этого было не понять. Лицо преподобного Уэллса выражало такую открытость, что при взгляде на него устыдился бы человек подозрительный, жадный или жестокий. При взгляде на него устыдился бы и лжец. Это лицо иногда заставляло устыдиться и Альму, ведь она не все поведала ему о своем прошлом. Иногда ей хотелось взять его крошечную руку в свои огромные ладони и, опустив уважительные обращения «брат Уэллс», «сестра Уиттакер», сказать ему просто: «Я была не до конца честна с вами, Фрэнсис. Позвольте рассказать вам мою историю — о моем муже и нашем странном браке. Прошу, помогите мне понять, кем был Амброуз. Прошу, расскажите все, что сумели узнать о нем, и прошу, расскажите все, что знаете о Мальчике».

Но Альма так не сделала. Уэллс был священником, достойным христианином и женатым человеком. Разве можно было говорить с ним о таких вещах?

Однако преподобный рассказал ей о себе все и, кажется, ничего не утаил. Он рассказал, что всего через несколько лет после того, как король Помаре принял христианство, у них с миссис Уэллс родилась еще одна девочка, чего никто из них уже не ждал. И на этот раз ребенок выжил. Миссис Уэллс узрела в этом знак одобрения Божьего — за то, что Уэллсы помогли принести на Таити христианство. Поэтому девочку назвали Кристиной. В то время семья Уэллсов жила в лучшей хижине поселка рядом с церковью — той самой, где сейчас жила сестра Ману, — и они все были очень счастливы. Миссис Уэллс с дочкой разводили львиный зев и живокость и устроили у дома настоящий английский садик. Как все дети на острове, их дочь научилась плавать раньше, чем ходить.

— Кристина была моим счастьем и моей наградой, — промолвил преподобный Уэллс. — Но моя жена считала, что Таити — не место для юной англичанки. Слишком сильно тут дурное влияние. Я был с ней не согласен, но так уж она считала, моя миссис Уэллс. И когда Кристина стала юной леди, миссис Уэллс отвезла ее обратно в Англию. С тех пор я их больше не видел. И не увижу.

Альме это показалось несправедливым. Ни один добрый англичанин, подумала она, не должен оставаться здесь, посреди южных морей, сам по себе и встречать старость в одиночестве. Она вспомнила отца в его последние годы: что бы он делал без Альмы?

Словно прочтя ее мысли, преподобный Уэллс промолвил:

— Мне не хватает моей милой жены, разумеется, да и Кристины, но совсем без близких я не остался. Сестра Ману и Этини для меня сестры не только по названию. Что касается нашей миссионерской школы, то за все годы мне выпала удача воспитать нескольких блестящих, добросердечных учеников, которых я считаю своими детьми. Некоторые из них сами теперь стали миссионерами. Они служат проповедниками на дальних островах, эти наши туземные ученики. Таматоа Маре проповедует Евангелие на великом острове Райатеа. Стараниями Патии длань Спасителя простирается теперь и на Хуанхине. А Паумоана без устали славит имя Господа на Бора-Бора. Видите ли, на Таити существует такое понятие — тайо, это что-то вроде усыновления: так чужие люди становятся родней. Когда вступаешь с туземцем в тайо, ваши генеалогические древа объединяются, и вы становитесь частью наследия друг друга. По крайней мере, так на это смотрят таитяне, да и я тоже. Генеалогия здесь очень важна. Есть таитяне, способные назвать своих предков в тридцатом колене, мы так перечисляем хронологию библейских родов. Стать частью этих родов — великая честь. Поэтому можно сказать, что у меня есть мои сыновья-таитяне, живущие на этих островах, — они для старика отрада.

— Но они же живут не с вами, — вырвалось у Альмы. Она знала, как далеко отсюда Бора-Бора. — Они не помогают вам и не сумеют позаботиться о вас, если вам понадобится их помощь.

— Вы правы, но меня греет мысль об одном лишь их существовании. Боюсь, моя жизнь кажется вам довольно печальной. Не спешите с выводами. Я живу там, где должен жить. Поймите, я никогда не смог бы бросить свою миссию. Моя работа здесь — не временное занятие, сестра Уиттакер. И не служба, после которой выходят на пенсию и доживают дни в комфорте, впав в старческий маразм. Моя работа состоит в том, чтобы эта маленькая церквушка осталась на своем месте до конца моих дней, как плот, способный спасти всех от штормов и невзгод этого мира. И если кто захочет взойти на мой плот, да будет так. Я не могу никого принудить взойти на него, но как я могу бросить свой плот? Моя добрая жена винит меня в том, что христианином у меня получается быть лучше, чем миссионером. Пожалуй, она права! Я даже не знаю, удалось ли мне обратить в свою веру хоть одного человека. Но эта церковь — моя миссия, сестра Уиттакер, и потому я должен здесь оставаться.

Потом Альма узнала, что ему было семьдесят семь лет.

Он прожил в заливе Матавай дольше, чем она на этом свете.

Глава двадцать четвертая

Шли месяцы.

На острове настало время, которое у таитян зовется хиайя — голодный сезон. В этот сезон плоды хлебного дерева становилось трудно найти, и людям иногда приходилось голодать. К счастью, в заливе Матавай такой беды не было. Не было здесь и особого изобилия, но и от голода никто не умирал. Рыбы и клубней таро хватало на всех.

О, клубни таро! Пресные клубни, которые так всем надоели! Толченные и измельченные в пюре, сваренные и скользкие, запеченные на углях, в виде каши, скатанной в липкие маленькие шарики — пой, они использовались и для еды, и для причастия, и свиньям на корм. Клубневое однообразие иногда разбавлялось добавлением в рацион миниатюрных бананов — сладких и вкусных, которые можно было глотать почти целиком. Но в октябре стало трудно найти даже их. Альма тоскливо посматривала в сторону свиней, но сестра Ману, видимо, приберегала их на другое — более голодное — время. Поэтому свининой полакомиться не вышло, и клубни таро ели на завтрак, обед и ужин; иногда, если повезет, каждому доставалось и по большой рыбине. Альма все бы отдала, чтобы хотя бы один день обойтись без таро, но день без таро был бы днем без еды. Она начала понимать, почему преподобный Уэллс перестал есть вовсе.

Стояли тихие, жаркие и безветренные дни. Всех охватила апатия и лень. Роджер вырыл в саду у Альмы яму и, высунув язык, спал в ней почти весь день. Облезлые цыплята выискивали крошки, а не найдя, садились в тени с удрученным видом. Даже банда Хиро, самые неугомонные мальчишки во всем мире, весь день дремали в тени, как старые собаки. Иногда они просыпались, чтобы вяло приняться за какую-нибудь шалость. Хиро раздобыл где-то топорище, привязал к нему веревку и стал долбить по камню, как в гонг. Один из Макеа бил камнем по обручу от старой бочки. Видимо, они пытались играть какую-то мелодию, но Альме ее звуки казались тоскливыми. Весь Таити стал унылым, остров как будто устал.

Во времена ее отца остров пылал огнями битв и любовных сражений. На этом самом пляже прекрасные юные таитяне и таитянки устраивали вокруг костров такие непристойные пляски, что Генри Уиттакер, тогда еще несведущий юнец, отворачивал голову в страхе и тревоге. Теперь же здесь царила скука. Миссионеры, французы и матросы с китобойных судов загасили огонь Таити своими проповедями, бюрократией и болезнями. Все великие воины умерли. Остались лишь их обленившиеся дети, подолгу дремавшие в тени и иногда размахивающие топорищами и обручами, что едва ли можно было счесть за полноценное развлечение. Свою энергию им было некуда больше применить.

Альма продолжала искать Мальчика. Одна или в компании Роджера и безымянного тощего пони, она забредала все дальше и дальше, наведываясь в маленькие деревушки и поселки, раскинувшиеся вдоль побережья острова в обе стороны от залива Матавай. Там ей встречались самые разные мальчики и юноши. Были среди них настоящие красавцы с благородными чертами лица, которыми так восхищались первые европейцы на Таити, но были и юноши с сильно покалеченными слоновьей болезнью ногами, и мальчишки с гноящимися глазами — последствия венерических болезней их матерей. Она видела детей, чей позвоночник был искривлен костным туберкулезом; юношей, которые могли бы стать красавцами, если бы их лица не были изувечены оспой. Натыкалась на почти заброшенные деревни, опустошенные годами эпидемий. Встречала другие миссионерские поселки, где действительно царили куда более строгие порядки, чем в заливе Матавай. Иногда она даже посещала службы в этих других миссиях, где никто не пел на таитянском, а все выпевали знакомые ей пресвитерианские гимны с сильным акцентом. Но среди прихожан этих церквей она так и не встретила Мальчика. По пути ей попадались уставшие рабочие, заплутавшие странники и молчаливые рыбаки. Однажды она увидела очень дряхлого старика, который сидел на раскаленном солнце и играл на таитянской флейте традиционным способом — дул в нее из одной ноздри; при этом он издавал звук столь меланхоличный, что у Альмы в груди заныло от ностальгии по дому, — но Мальчика она так и не встретила.