Происшествие в Никольском

– Это еще при девочке было, – вставила Тюрина.

Девочкой Навашины и их приятели называли старшую Верину сестру Любу. Любе было бы сейчас двадцать два года, но она умерла трехлетней от дифтерита. Хранился в альбоме снимок ее похорон: мать с отцом в черном у гроба, толпа сочувствующих и любопытных перед домом Навашиных, все застыли, глядят в аппарат, губы у ребятишек отвисли, а в гробу, в цветах, Люба, ручки на груди, старше и спокойнее всех. Вера боялась этого снимка, но когда он попадал ей в руки, отчего-то она не могла отвести от него глаз. Имя «Люба» в семье не вспоминали, словно страшась вызвать дух первенькой, а говорили «девочка».

– Чтой-то, Верк, ты своего ухажера-то не привела? – спросила Клавдия Афанасьевна.

– Вот и я хотела спросить, – сказала мать.

– Да он у меня… – смутилась Вера.

– Он у нее стеснительный, – сказала Нина.

– Ну уж, и стеснительный! – засомневалась Суханова.

– Нет, правда, стеснительный, – сказала Нина, – а от ваших взглядов и словечек, тетя Клаш, он бы весь красный сидел.

– Будто ты меня не знаешь! Я такую дипломатию повести могу!..

– Я его звала, – сказала Вера, – а он постеснялся.

– Вот ведь, – вздохнула Тюрина, – Насть, и дочка у тебя, глядишь, замуж выйдет. Время-то летит…

– Не говори!

– А он у нее складный, – сказала Тюрина, – я его видала. Лицом чистый и в плечах уже как хороший мужичок.

Нина засмеялась, а Вера нахмурилась, но и ей разговор о Сергее был приятен.

– Уж больно он несамостоятельный, – вставила Надька.

– Я тебе сейчас поговорю! – разгорячилась Вера.

Окажись что-нибудь мягкое под рукой, пусть и увесистое, швырнула бы в Надьку.

– Ну и девки пошли! – рассмеялась Суханова.

– Верка над ним как генерал, – не унималась Надька.

– Надька, замолчи! – сказала мать.

– Сейчас она у меня взвоет, – пообещала Вера.

– А чего, – сказала, пригубив рюмку, Клавдия Афанасьевна, – дети детьми, но и мы ведь еще не старухи.

– Вы же на похороны копите, – сказала Нина.

– Мало ли чего… Ты тоже скажешь… Мы бабы в самом соку, и нас еще замуж взять можно, а, Насть?

– Ну, начала, начала! – отмахнулась от приятельницы Настасья Степановна.

– А что? У меня и для тебя, Насть, есть жених, сама знаешь, кто… Одинокий, взносы платит с двухсот рублей, плотничает дома, пьет редко, а выпьет – женщину бить не будет…

– Это ты при живом-то муже, – возмутилась Тюрина, – такие разговоры ведешь!

– Мели, Емеля, – сказала Настасья Степановна, – твоя неделя.

– Живом-то муже! – передразнила Тюрину Клавдия Афанасьевна. – Живом! Он оживет-то, когда помирать будет. Песок из него посыплется, вот он и явится сюда у дочерей и внуков на комбикорм выпрашивать…

– Ну что ты говоришь… ну зачем… при девочках-то, – Настасья Степановна показала на Соню с Надей, глядевших сейчас на Суханову злыми зверьками.

– А пусть слушают! Для их же пользы, – разошлась Клавдия Афанасьевна. – Ты вот признайся, Насть, честно: Лешка бил тебя?

– Нет, – сказала Настасья Степановна тихо, – не бил. Собирался бить, и не раз, да у него не выходило. Пальцы ли в кулак соберет, палку ли схватит, а и у меня в руке окажется утюг или что железное. Спину я ему не показывала, а глаз он моих боялся. Встретится с ними – и пальцы у него разжимаются… Так он мне и говорил: «Глаза твои всю силу мою обламывают. Откуда, говорит, твердость-то в них?..»

– Ну, все равно, – сказала Клавдия Афанасьевна. – Ведь знаешь, что он не вернется. Что вам жить-то теперь без подпоры? А этот человек, – понимаешь, про кого я говорю, – основательный, сберкнижка с одними приходами, огород прекрасно содержит – огурцы собирает вторым после Чистяковых. А у кого ягода боскопская лучше всех? Он и девочкам чужим не будет… Я ведь не от себя говорю… Вот бы сосватать-то вас! А, Насть?

– Хватит, тетя Клаша, – сказала Вера сурово.

Клавдия Афанасьевна на мгновение задержала на Вере взгляд, как бы оценивая степень Вериной серьезности, и, все поняв, заулыбалась от души:

– Да шучу, шучу я… Не буду больше, коли не хотите… Что ж мы закисли за столом, а? Насть, тащи еще грибы, если остались, и огурцов малосольных…

Она с удовольствием, за мужика, принялась разливать водку, шутила, обнося графинчиком рюмки соседей, на ходу выловила из миски моченое прошлогоднее яблоко и, похвалив хозяйку, шумно, вкусно принялась его есть, вызвав у Веры секундную зависть. Напряжение, возникшее было за столом, рассеялось, и Вере, успокоившейся тут же, теперь казалось, что тетя Клаша и впрямь шутила, она умела с серьезным видом дурачить людей. Впрочем, часто она делала это не ради розыгрыша, а намеренно, давая себе возможность, оценив обстановку, назвать только что сказанные ею слова либо шуткой, либо трезвым предложением. И сейчас в том, что никольская хлопотунья завела с матерью разговор о сватовстве при людях, и в особенности при дочерях, непременно был умысел.

– Давайте, давайте выпьем! – суетилась Клавдия Афанасьевна. – Настя, не отставай!

– Да что ты… У меня и так уж голова кругом идет… Я две рюмки красного выпью – и то…

– Ничего, после операции полезно. Пей, пей… Вот и хорошо! Гуляем, девки! – громко и с лихостью сказала Суханова. И вдруг затянула:

Когда парень изменяет,

Это не изменушка,

А тогда изменушка,

Когда изменит девушка.

Последние слова ей не удались, пустив петуха, она их доголосила, взяла слишком низко и не выдержала высоких нот, а сорвавшись, рассмеялась, сказала:

– Это отец ваш любил петь. Аккордеон у него был трофейный. Играл он так себе, а петь пел вместе с нами… Я-то вот на голос стала слабая. Заведи-ка ты нам на радиоле ваших битлов…

Вера сразу не нашла восьмую серию «Музыкального калейдоскопа» с битлами и поставила лежавшую под радиолой большую пластинку Ободзинского. Услышала Ободзинского у Нины и купила позавчера на станции. «Вот наконец этот радостный день настал, вечером вместе пойдем мы на карнавал», – энергично, как бы припрыгивая и пританцовывая где-то там в неизвестности, запел Ободзинский. Прослушали молча одну его песню, потом вторую, потом третью. Тетя Нюра Тюрина зевала, ладошкой прикрывая рот и оглядываясь при этом стыдливо, мать качала головой: «Ну и ну!», а Клавдия Афанасьевна отнеслась к песням про карнавал и про точки после буквы «л» заинтересованно и со вниманием. Но и она сказала после третьей песни: «А чего-нибудь другое заведи…» Тут уж мать обрадовалась, выложила досаду на дочерей, которые изо дня в день мучают ее нынешней музыкой, то у них все гремят, то воют, и мелодии нет, и нескладно, а уж если на французском языке, то и вовсе картавят. «Вот-вот, – поддержала ее Тюрина, – и на телевизоре каждый день выходит какой-нибудь малахольный, держит у рта сопелку на шнуре и воет. Только Зыкина и есть…» Клавдия Афанасьевна высказала иное мнение, она считала, что и теперь поют много хороших песен, ей лично нравятся «Синий лен» и «Ой-ля-ля, ой-ля-ля, погадай на короля!». «Эту да, эту можно слушать», – согласилась Тюрина. Вера с Ниной в спор не вступали, они переглядывались понимающе и улыбались снисходительно: ну-ну, что еще скажете? А старшие женщины и впрямь разошлись, были строги и категоричны, на людях они постеснялись бы говорить такое о сегодняшних пластинках и танцах, а тут их прорвало, в своем кругу они с удовольствием, облегчая себя, выкладывали наболевшее. Ну, и пожалуйста!.. Клавдия Афанасьевна, пошумев, сказала: «Да что это мы осерчали? А давайте сами споем! А?» И, не дожидаясь поддержки, начала: «Дед бабку завернул в тряпку, намочил ее водой, бабка стала молодой!» «Ии-и-е-ех ты!» – закончила она громко и радостно и невидимым платком взмахнула над головой.

Клавдия Афанасьевна была уже хороша, щеки ее стали румяными, глаза смотрели плутовато, на месте она усидеть не могла, а плавала по комнате, все норовила обнять кого-нибудь. «Гуляем, бабки!» Настасья Степановна тоже раскраснелась, была возбуждена, много говорила и смеялась, а движения ее стали суетливыми и непривычно быстрыми. Тюрина же сидела молча, держала в руке пустую рюмку, на нее и глядела, забывшись. Вера и сама охмелела – давно она не пила водки, и ей сейчас, как в прежние дни, хотелось пуститься в разгул. «Ну что петь-то будем? – спросила Клавдия Афанасьевна. – „Ой, цветет калина…“, что ли? Или „Белую березу“? Нюрка, Нюрка, ну что ты дремлешь? Очнись! Сейчас я вот про тебя спою… „У меня подружка Нюрка в Серпухов уехала. Там прическу завивает, тута нету этого!..“ Насть, помнишь, какую она в Серпухове шестимесячную сделала, когда ухлестывала за Сашкой с мотоциклетом, а?» Клавдия Афанасьевна хохотала, и Настасья Степановна смеялась так, что закашлялась в конце концов, и Нина с усердием стучала ей по спине, а Тюрина отмахивалась от них смущенно: «Да что вы уж… Да зачем вы?..» И Вера с Ниной, да и младшие девочки не удержались от смеха, хотя и не знали толком, на что намекала частушка. И позже то одно, то другое слово в песнях или частушках или какое-нибудь имя, ничего не значащие для молодых, вызывали у старших женщин шумное веселье.