Прокурорский надзор

Другой способ связи — баландеры, то есть зэки из обслуги, разносящие пищу. Накладывая черпаком пищу из котла, баландер использует момент потери бдительности сопровождающего «попкаря» и бросает в миску заваренную в полиэтиленовую пленку и поэтому герметично упакованную передачу. Условным знаком обозначает посуду и, как ни в чем не бывало, накладывает следующую порцию. Когда, по прошествии некоторого времени, баландер получает в окошко («кормушку») стопку грязных мисок, ему также становится известным, в которой находится ответная «малевка».

Третий способ — через «попкаря». Способ этот дорог и используется для особо ценных передач.

Пища здесь не балует разнообразием вкусовых ощущений. Утром — пайка черного или серого хлеба, миска каши-сечки или пшенки на воде. Кружка чуть подкрашенного кипятка с чайной ложечкой сахарного песка. Обед — жидкий суп или борщ с черной картошкой и гниловатой капустой, каша. На ужин суп или каша и чай. Иногда, по четвергам, уха из ставриды или — соленая килька. Четверг — «рыбный день». Трудный день для любителей мясного. Впрочем, как и другие дни. Поэтому так ждут положенных один раз в месяц передач, стоимость которых не должна превышать 10 рублей. И, хотя самое ценное присваивается «попкарями» или обслугой, в «хату» попадает сало («балабас»), лук, чеснок, сахар, дешевые конфеты. Тяжело приходится курильщикам — табак кончается быстро — вот тут вся надежда на «дорогу». Я счастлив, что хотя бы эти мучения мне неведомы.

«Шмон». Где-то через час-полтора после завтрака неожиданно открывается дверь, в камеру врывается наряд «попкарей» с двумя собаками на поводке (для устрашения). «Выматывайтесь, быстро!». Матерщина, угрожающие взмахи дубинками. Зазевавшиеся получают удары. Пулей вылетаем в коридор. По требованию начальника садимся на корточки в стене лицом. По одному отзывают в сторону и обыскивают. Особо подозрительных раздевают, проверяя каждый шов. А из открытой двери вылетают оставленные «про запас» миски, «ружья», «маячки» и другие предметы. После окончания «шмона» входим в «хату». По ней как-будто Мамай прошелся. Подушки, одеяла, матрацы перевернуты, разбросаны по камере, чья-то подушка в унитазе… Личные вещи перемешаны, зубной порошок рассыпан… На бетонном полу мыло, зубные щетки, полотенца… Словом, порезвились.

Дни текут медленным грязным ручейком. Раз в неделю водят в баню. Моя задача — сохранить волосы. Это желание превратилось в своего рода «идею фикс». Не покидает надежда на справедливость суда и оправдание. Сокамерники весьма скептически оценивают мои шансы, подтрунивают надо мной. Но, тем не менее, помогают мне. А без их помощи мне не обойтись — в бане обязательно стригут. В баню водят по очереди три «прапора». И если с двумя из них можно как-то договориться или по распространенному здесь выражению «навесить лапшу на уши», то третий, по кличке «Казак», отличается особой жестокостью, доходящей до садизма. Поговаривают, что своей жестокостью довел зэков до того, что один из них поклялся по освобождению рассчитаться с ним. Подкараулил его вечером в глубине двора по дороге в туалет и подстрелил. Оказалось — его взрослого сына, накинувшего отцовскую шинель. С тех пор «Казак» стал более сдержан на предмет рукоприкладства, но подлость его не знает границ. Не знаю степени достоверности этой легенды, но стараюсь не встречаться с ним глазами — настолько тяжел его взгляд. Если «разведка» доносит, что в баню ведет «Казак», ложусь на койку, обматываю голову полотенцем и не встаю на его команду. По совету опытного Румына, прикидываюсь смертельно больным. И хотя определенная доля риска есть — «Казак» может пустить в ход «дубинал» — тем не менее, иду на этот риск. Ребята наперебой уверяют недоверчивого «попкаря», что меня «только что принесли из больнички». Таким образом, я остаюсь в «хате» наедине с дежурным. Здесь есть правило — одного в общей камере не оставляют. Поэтому кто-нибудь добровольно отказывается от удовольствия сходить в душ.

Панически боюсь вшей. Знаю, что кое у кого «на втором ярусе» они есть. Моюсь ежедневно под краном, находящимся на высоте примерно полтора метра над унитазом. Для этого приходится вставать очень рано — где-то в полшестого утра. В шесть подъем, а в семь воду перекрывают. Моюсь с ног до головы под сочувствующими взглядами проснувшихся. Одно из окон с вынутым стеклом находится прямо над «гальоном», поэтому мое поведение в эти холодные месяцы расцениваются окружающими как подвиг. Еще бы — ведь вода ледяная! По той же причине каждый день перестирываю белье и одежду. Благо хозяйственного мыла из душа приносится в избытке, а число его постоянных потребителей, вроде меня, не так уж велико.

Свободное время — а его здесь более, чем достаточно — каждый проводит по-своему. Играют в домино, самодельные нарды, шахматы (кто умеет), читают отощавшие от вырванных листов старые журналы, невесть как попавшие сюда, беседуют «за жизнь». Один по кличке «Топтун» — вор-рецидивист. Ему лет 35. Гордится тем, что никогда в жизни не работал. Отца не помнит. С матерью был не в ладах, убегал из дома, за что был поставлен на учет в детской комнате милиции. Старшие ребята, используя его маленький рост, «запустили» в форточку поселкового магазина. Сработала сигнализация, все ушли — он не успел. Никого не выдал и пошел на «малолетку». Там «воспитали».

На днях привели молодого парня из Ольгинки. Зовут Саша, ему 18 лет. Статья 117. Изнасилование. Но история, рассказанная нам, поражает дикостью. «Поддали» с двумя приятелями. Показалось мало. Магазины уже закрыты, поздно. Один предложил сходить к Маринке. У этой бабы, 52 лет, всегда есть самогон. Пришли. На вынос не дала — пейте здесь. Организовала закуску. Сколько выпили, Сашка не знает. Проснулся утром, рядом раздетая Маринка. Она потребовала 500 рублей, пригрозила подать в суд «за изнасилование». Угрозу дополнила демонстрацией синяков на груди и животе. Сашка врезал ей и спокойно ушел домой. Дали шесть лет — ждет решения краевого кассационного суда, который, конечно же, утвердит приговор.

На верхнем ярусе, рядом с парашей, «существует» его ровесник и тезка из Новороссийска. Затаскивал в лес 8–9-летних малышей и насиловал. Один начал кричать — задушил чулком. Не могу на него смотреть — моему Стасику 9 лет. Мне кажется, из соображений гуманности суд должен дать ему «вышку». Его удел на многие годы — получать пинки и чистить унитазы. Пока не порешит кто-нибудь из зэков.

Молодой, красивый, мужественный шофер из Словянска. С женой в разводе. Чтобы отобрать дом, построенный его собственными руками, его посадила теща. «Угрожал». Посодействовал родственник — офицер ГАИ. Вячеслав говорит мало, больше угрюмо молчит. Однажды проронил: «Выйду — убью». И стиснул мощные кулаки.

Здесь я встретился с удивительным явлением. Так называемой «явкой с повинной». Речь идет о том, что подследственный или уже осужденный добровольно признается в каком-нибудь незначительном преступлении, которое ему и не инкриминируется. По большей части и не совершенного им. Такому «приступу раскаяния» предшествует долгое совещание в углу у «телевизора». Собираются несколько человек во главе с «паханом» и о чем-то долго и обстоятельно беседуют. Я в эти дела не лезу — излишнее любопытство здесь не в почете. По окончании совещания раскаявшийся грешник направляется к двери и стучит в нее до тех пор, пока не откроется «кормушка» и «попкарь» недовольным голосом не осведомится о причине демарша, оторвавшего его от исполнения служебного долга. Недовольство это проявляется отнюдь не в парламентских выражениях. Охваченный приступом раскаяния преступник решительно заявляет о своем, перешедшем все пределы нетерпения, желании сейчас же, немедленно, сию же минуту видеть начальника оперчасти капитана Кузьменко. Получивший подробные инструкции, охранник открывает дверь и выводит настойчивого просителя в коридор. По прошествии некоторого времени дверь лязгает вновь, и на пороге появляется облегчивший свою душу исповедью грешник. Готов биться об заклад, что вижу вокруг его головы некое свечение! Прямо от двери он направляется в совещательный угол, что-то придерживая под рубашкой. Туда же подтягиваются остальные участники совета. Через некоторое время из угла потягивает дымком, который никак нельзя назвать душистым, ибо издает его тлеющая тряпка, на которой уже закипает вода в «чифирбаке». Теперь становится понятным, что на исповедь зэка толкнул не приступ раскаяния, а презренный конформизм… Какая же корысть от «явки в повинной» «кумовьям» из оперчасти для меня загадка…

Все на свете имеет конец, пришел конец и моему ожиданию. Вечером объявили — утром этап. На суд. Уверен, что не вернусь уже сюда. Записываю адреса, раздариваю мыльницу, майку, свитер, носки, носовой платок. Беспокоит меня только вопрос, в чем причина отказа мне в очных ставках с так называемыми «потерпевшими». Правда, с двумя из них мне предоставили очную ставку еще на начальном периоде следствия. Показания были полностью в мою пользу. К сожалению, зловещий смысл этого очередного нарушения законности открылся мне несколько позднее…

И вот я снова в родном, геленджикском КПЗ. Меня здесь знают многие. У милицейского сержанта Пети, командующего здесь, мое появление вызывает вислую гримасу. Своей «резней» и прочими фокусами я попортил им много крови. В соседней камере — «Цыган». Я благодарен ему за поддержку в Новороссийском СИЗО. Поэтому, когда мне приносят передачу, часть переправляю ему. Остальное — в общий котел.

Суд, проведенный через два дня, был закрытым и начисто развеял мои иллюзии «об объективности» советского суда и его «независимости». Достаточно сказать, что дело мое целиком было сфабриковано по прямому указанию моего недруга — прокурора Быкова, следствие вела прокуратура, а судила меня Чурсина — совсем недавно пришедшая в суд из… прокуратуры, где долгое время была помощником прокурора Быкова! То есть я был обречен… Суд изо всех сил «тянул время», стараясь создать видимость разбирательства. О его качестве и законности достаточно говорил тот факт, что НЕ БЫЛО ЗАЧИТАНО НИ ОДНОГО ПОКАЗАНИЯ, НЕ ПРЕДЪЯВЛЕНО НИ ОДНОГО ДОКАЗАТЕЛЬСТВА! Вопросы, задаваемые так называемым «потерпевшим», носили чисто нейтральный характер. Адвокат же, бывший прокурор города Салов, откровенно клевал носом на суде и, проснувшись от толчка лишь в конце заседания, сказал прочувствованную речь, выразив уверенность в том, что теперь-то уж судьи, убедившись в полной невиновности подзащитного, оправдают меня. На чем основывалась его уверенность, сказать трудно, если учесть, что во время «разбирательства» он спал, мне же Чурсина говорить не давала, а когда я попытался высказаться с места, вскочила и, зло сверкая очками, пригрозила, что, если я не замолчу, я буду удален из зала суда и суд будет проходить без меня. Когда был объявлен приговор — 4 года, затем 5 лет запрета на педагогическую деятельность — даже милиционер, водивший меня на суд, схватился за голову. По дороге в КПЗ он назвал этот суд «БЕСПРЕДЕЛОМ».