Прокурорский надзор

Глава 4 БОЛЬНИЦА

Просыпаюсь от звона посуды. Принесли завтрак. Запах жареной рыбы. Сразу засосало под ложечкой. Отворачиваюсь к стене, делаю вид, что сплю. Слышу, как переговариваются, чавкают, скребут ложками больные. Это вызывает раздражение, но самолюбие не позволяет показать, что не сплю.

Собирают посуду. В дверь заглядывает фельдшер Геннадий.

«Не ест?». «Нет». Подходит ко мне, трясет за плечо. Поворачиваюсь и напоминаю в своем заявлении. «Здесь есть не буду».

После проверки в дверь заглядывает ДПНК Чертовских («Черт») — утренний обход. «Вольному» доктору даю понять, что никакой компромиссный вариант меня не устраивает. После обхода приглашают в кабинет врача, где меня ожидает майор Семенюк. Александра Владимировича перевели к нам из какой-то зоны в Сибири, где он был замполитом. По слухам, там «по пьянке» перестрелялись офицеры, за что и был наказан замполит. Здесь он на должности инструктора при нашем замполите, капитане, выбившимся на эту должность из … шоферов. Семенюка у нас уважают за порядочность и умение оценить человека, полностью абстрагируясь от приговора. Вообще, из среды нашего офицерского состава выделяется по многим параметрам, включая интеллект. Но ему это прощают за маленькую слабость, объединяющую всех погононосителей, исполняющих хоть и неблагородную, но весьма благодарную службу защиты общества от нас. Я имею в виду отсутствие иммунитета к соблазнам известного напитка, хранящегося, как правило, в стеклянной посуде.

«Что же ты, а? А мы-то собирались представлять тебя на „химию“…» «Одна треть есть?». «В конце апреля». «Ну вот видишь, через месяц. А ты вот такой фортель выкинул… Чего не ешь-то?». Объясняю, как могу, что в изоляции не нуждаюсь и требую перевести в общую палату. Об истинной причине не распространяюсь. Но Семенюк как бы угадал мои мысли: «Тебя переведут, а ты еще чего удумаешь…» Убеждаю его, что если чего и «удумаю», то здесь, в изоляторе, хотя и меньше возможностей, но больше желания. К тому же в этом помещении мне, скорее всего, уготована мученическая кончина от «чрезмерного неупотребления продуктов питания», как сказал бы Андрей Платонов. Похоже, последний довод убедил Александра Владимировича, и после обеда, очевидно, по его указанию меня переводят в общую палату.

Комната большая, светлая, чистая. Стоит восемь кроватей, застеленных свежим бельем. Мне отводится койка у окна. Это на ней две или три недели назад скончался пожилой армянин. Мы были с ним в неплохих отношениях, но, к сожалению, помню только его имя — Степан. Не смотря на то, что кровать эта «блатная» — то есть занимает самое выгодное положение в палате — в углу, у окна, она до сих пор не занята. Зэки по большей части народ суеверный. Мне бояться нечего. Располагаюсь с максимальным комфортом.

В палате живут четверо. Трое «блатных», «авторитетных». Не знаю, каким образом, но они постоянно и подолгу проживают здесь, на «курорте», так называют в зоне больничку. В самом деле, отсутствие проверок и работы, диетпитание, чистое постельное белье делают медпункт притягательным для населения зоны. Но попасть сюда простому «мужику» необыкновенно трудно. Только очень серьезная болезнь сулит небольшой отдых от серой повседневности. Еще больше стремятся в краевую больницу. На что только не идут истосковавшиеся зэки! Вот самые распространенные ухищрения: берется кусок сала, привязывается на нитку. Предварительно его кладут на несколько дней в теплое место — чтобы испортилось. Вот этот «пахучий» шмат сала заглатывают с тем расчетом, чтобы он не достал желудка. Затем через некоторое время вытаскивают и идут к врачу. Не знаю, уж какие реакции происходят в организме, но на лицо все симптомы желтухи, то есть «болезни Боткина». Второй способ хоть на время «слинять» в краевую больницу — глотание «якоря». Это очень болезненная операция и не всякий решится на нее. Но я знаю лично по меньшей мере четверых, проделавших этот трюк. Речь идет о каком-либо металлическом предмете, изготовленном таким образом, чтобы без операционного вмешательства его невозможно было извлечь. Человек добровольно идет на это самоистязание, чтобы месяц-другой «отдохнуть» в Усть-Лабинской тюрьме-больнице. Оперируют там грубо, страшные шрамы остаются на всю жизнь. Говорят, там проходят практику студенты хирургического отделения Краснодарского медицинского института.

Четвертый больной — пожилой «мужик» из пятого отделения. У него открылась язва желудка, должны отправить в Усть-Лабинск. Говорит мало. Лицо желто-зеленого цвета, почти ничего не ест. Неохотно сообщил, что посадила его жена. Больше ничего говорить не стал.

«Блатные» восприняли мое появление настороженно. Несмотря на то, что знают меня. Должность, которую я занимаю, не располагает к откровенности. Обычно на таких местах работают «стукачи» — их сажает на эти стулья оперчасть. Поэтому начинается игра в конспирацию и осторожное «прощупывание». Через несколько дней перестают таиться — очевидно, проверку я прошел успешно. Да я сам стараюсь не вникать в их дела, как говорится, своих «головных болей» хватает. Я весь во власти захватившего меня плана. Но осуществлению его мешает постоянный контроль за каждым моим шагом. Мой враг в белом халате, как может, ограничивает свободу передвижения. А мне это крайне необходимо — ведь только во дворике я могу говорить с кем-нибудь. Кончается это после посещения меня «кумом» — лейтенантом — армянином по кличке «Лямпочка». В долгой беседе он пытается выяснить, откуда я взял лекарство, которым отравился (о том, что это был этаминал натрия они не знают), кто толкнул меня на это, может быть, какие-нибудь неприятности с зэками?… Отвечаю то же, что и раньше. Но заявляю ему, что если не перестанет цепляться ко мне мой недруг, я продолжу голодовку и постараюсь с собой что-нибудь сотворить. У меня здесь репутация решительного человека, выполняющего свои обещания, поэтому с этого момента контроль за мной чисто визуальный, что дает определенную свободу действий.

Часто навещают меня мои знакомцы — Саша Свириденко и Серега Лозовой. Хотя в зоне бытует поговорка, что «здесь друзей нет», я все же считаю их своими друзьями.

Свириденко окончил какой-то Ленинградский институт. Старший брат его умудрился где-то в Карелии перейти нелегально границу Финляндии. Написал Саше. Тот тоже попытался сделать это, но потерпел неудачу. Получил два года условно. Через год купил билет на теплоход, идущий из Ялты в Батуми. Но в тот момент, когда накачивал надувную лодку, готовясь покинуть корабль при максимальном приближении к нейтральным водам, его арестовали два «пассажира». Несмотря на то, что никаких доказательств «попытки перехода границы» не было, а сам он объяснил свои действия «проверкой покупки» (лодку купил в Ялте), Свириденко получил два года с довеском условного срока.

К Лозовому у меня отношение такое, как было лишь к нескольким моим «любимчикам» — боксерам. И дело не только в том, что у себя, в Николаеве, он занимался боксом у моего хорошего знакомого. Меня сразу подкупил интеллект и талантливость этого двадцатидвухлетнего парня. Студент института культуры, он отлично поет и играет на нескольких инструментах. Мастер сочинять остроумные эпиграммы, пишет хорошие стихи. Очень начитан, прекрасный рассказчик. Путешествовал «автостопом» по побережью, остановил «Жигули» с молодым парнем за рулем. Оказалось, тот тоже путешествует. Дальше ехали вместе. Подружились. В откровенной беседе парень признался, что «покуривает» и уже отбыл срок за это. На Михайловском перевале (в 20 км от Геленджика) машину тормознул наряд милиции. При обыске нашли «травку», о существовании которой Сергей не знал. Наркотика было мизерное количество, а для друга это может обернуться большими неприятностями («рецидив»). Понимая, что в первый раз ему могут и не дать срок, Лозовой все взял на себя. Благородство дорого обошлось Сергею — три года. С самого появления его в карантине я стал «опекать» Лозового, привлекая его к помощи в издании газеты и тем самым избавив от работы с этапом. Сделав Сергею «рекламу» в глазах майора Семенюка, расположил к нему замполита. В результате Сергей возглавил клубную работу в зоне.

Приходят почти каждый день, угощая чем-нибудь «вкусненьким». Приносят журналы, книги. Но принести нож оба категорически отказались, понимая, зачем он мне нужен. Дни летят, а осуществить свой замысел мне никак не удается.

Ночью в больничку из ШИЗО приносят девятнадцатилетнего парнишку с пробитой головой. В штрафном изоляторе оказался за предполагаемую попытку побега. Никто не знает, что там случилось, сам он без сознания. Нужна срочная операция. Утром формируют спецэтап, куда неожиданно включают и меня. Это как гром среди ясного неба: в больничку входит после утренней проверки «Князь» и командует сбор. Я оглушен неудачей, но понимаю, что сопротивление бесполезно. Через час наш «автозак» (так официально называется «воронок») покидает «единичку» и начинается трехчасовая тряска по невообразимым дорогам, ведущим из долины реки Пшады, где расположена наша зона, к Краснодарскому шоссе. Неудобство езды по горным тропам усугубляется невозможностью подготовиться к крутому повороту или прыжку с очередного ухаба — в машине нет окон.

Совершенно измотанные многочасовой дорогой, мы в Усть-Лабинске. Несмотря на то, что больница находится в центре города, это та же зона. Вернее, гибрид тюрьмы с зоной. Пройдя уже знакомую процедуру «шмона» и душевую, попадаю в терапевтическое отделение.

Тоска страшная. Лечить меня не от чего — это понимает и лечащий врач и медицинский персонал. Я был готов к тому, что окажусь снова в психиатрической больнице. Ведь отношение у нас к людям, уставшим от жизни, однозначное — «псих». Да неужели непонятно, что только ненормальный человек может выносить все это ни за что! Виноватый понимает, что виноват. Он может обижаться только на самого себя. Может оспаривать только меру наказания. И это в какой-то мере поддерживает. Ведь обмануть можно кого-то, но не себя. И в глубине души человек знает: за дело! Но вот если по чьей-то злой воле попадает невинный? Все вокруг слепы и глухи — я имею ввиду тех, от кого что-то зависит… Ведь уже притчей стала клановая солидарность работников правоохранительных органов! И стимулирует их в этом ПОЛНАЯ БЕЗНАКАЗАННОСТЬ.

Работая в библиотеке и имея возможность читать периодическую печать, я встречал статьи, где приводятся случаи осуждения и даже казни невинных. Но нигде не встречал упоминания о наказании хоть одного непосредственного виновника произвола!

Может быть врач-психиатр, принявший меня по прибытии, посочувствовал мне — ведь я ему в деталях рассказал свою историю? Не знаю, попал я именно в терапевтическое отделение.

Читаю, рисую. В кино, которое здесь, как и в зоне, показывают по воскресеньям, не хожу. Вспоминаю прошедшую жизнь… Хочется биться головой о стену, откуда-то из самых глубин души рвется вопль безнадежности и отчаяния… Люди, как вы можете быть такими жестокими? Ведь одного прошу, умоляю: «ДАЙТЕ МНЕ УМЕРЕТЬ!» Но для меня страшнее смерти оказаться снова в «психушке». Благодаря заботам геленджикского следствия я уже побывал там задолго до того, как мне было предъявлено обвинение! Увезли меня туда обманом, без всякой санкции, ПО ЛИЧНОМУ УКАЗАНИЮ ПРОКУРОРА БЫКОВА. Как я понимаю сейчас, это необходимо было: меня изолировали для того, чтобы без помех «сварганить» дело. И лишь после приезда моей жены, получившей нелегально посланную записку, на тридцать пятый день… меня выпустили! Достаточно сказать, что срок этот не был мне оплачен, так как мне не дали никакой справки, и не был включен в срок отбытия наказания! Арестован же я был лишь через два месяца… На всю жизнь мне запомнился здоровенный врач, заведующий Вторым отделением, Потапов. Человек с явно больной психикой да еще имеющий склонность к садизму. Достаточно было видеть выражение его лица, когда он собственноручно всаживал шприц в тело привязанного к кровати, провинившегося словом или делом человека. После этих уколов «в четыре точки» наказанный больной в течение нескольких часов издавал совершенно дикие, звериные вопли. Очевидно, уколы эти причиняли нечеловеческие мучения. Лицо же Потапова как будто светлело и выражало полное удовлетворение. Особенно запомнилось, как наказывали молоденького солдатика, присланного на психиатрическую экспертизу после того, как, находясь на карауле, стащил и продал кусок брезента. Думаю, этим он продемонстрировал как раз свою нормальность — кто же в нашей бедной, нищей России пройдет мимо плохо лежащего предмета, могущего служить объектом купли-продажи? Так ли нужна была психиатрическая экспертиза? Здесь же он был наказан Потаповым за то, что при обыске у него нашли… гвоздь! До сих пор не могу забыть, как он кричал, когда дюжие санитары, повалив его на живот, привязали к кровати, а Потапов со странным выражением лица всаживал в него раз за разом показавшийся мне очень большим шприц.