Чтение онлайн

ЖАНРЫ

Прокурорский надзор

Лурье Юрий Михайлович

Шрифт:

— Александр Владимирович, я не согласен! Ведь не могут же так, сразу, без моего согласия?

— Могут, Юра, могут. Если срок более трех лет, твоего согласия и не требуется…

Так вот зачем эти подонки дали мне почти «потолок», несмотря на характеристики, с которыми, по выражению адвоката, «к ордену представлять можно»! Им мало было посадить меня, им надобно растоптать, лишить всего! На их совести смерть отца, искалеченная жизнь моя, моего сына!.. Александр Владимирович достает ручку, переворачивает листок чистой стороной кверху.

— Пиши.

— Что писать?

— Пиши, что не согласен, что у вас сын, что представлен к словно-досрочному освобождению.

Пишу торопливо, буквы лезут друг на дружку. Семенюк складывает листок, вкладывает в конверт.

— Успокойся, все будет нормально.

Несколько дней живу под впечатлением происшедшего. Друзья — Серега Лозовой, Саша Свириденко — успокаивают

меня. Особенно бьют на то, что вот-вот будет суд. И скоро увижу и Люду, и Стасика. Теперь я весь в нетерпении. Когда же, когда? Хоть один бы только разик увидеть Людмилу, Стасичку… Взять бы его на руки, прижать к себе, сильно-сильно! Пройтись с ним к морю, чувствовать в своей руке его маленькую, теплую, доверчивую ладошку… Малышик мой золотой. И ничего мне больше не надо — вот так сидеть у моря, держать его за ручку и слушать такую милую, бестолковую болтовню…

В четверг, через два дня, суд. Об этом узнают заранее. Все, представленные на УДО, томятся, бессмысленно толкутся по зоне, не находя себе места. Все знают, что из представленных 18 человек, дай Бог, если пройдет хоть половина. Не знаю почему, но я уверен, что пройду. Вернее, был бы уверен, если бы… если бы не одна «мелочь»… Дело в том, что в суде, который, в общем-то, простая формальность, всегда, как своего рода ритуал, задается один и тот же вопрос — РАСКАЯЛСЯ ли грешник. Задает его прокурор. Придерживаясь раз и навсегда заведенного порядка, осужденный должен признать свою вину и пообещать, что «это никогда не повторится». Вот эта предстоящая процедура и пугает меня. И чем ближе суд, тем больше я прихожу к выводу, что ни за что не соглашусь с предъявленным мне обвинением, никогда не признаю себя виновным и, стало быть, не раскаюсь… Как бы читая мои мысли, в среду вечером в школу приходит Семенюк. Он уговаривает меня «не валять дурака», а делать, что говорят. «Ничего, сожми зубы — ты это можешь — и скажи…» Но какой-то бес в меня вселился. «Ну не могу, Александр Владимирович, ну не виноват же я!..». «Да, ведь, не пропустят тебя, дурья голова!» — начинает злиться Семенюк. «Ну, значит, не судьба…» — отвечаю. И мне становится все как-то безразлично…

Вхожу в читальный зал. Сидит несколько гражданских, замполит, Семенюк, начальник зоны и два-три начальника отрядов. Войдя в помещение, зэк должен снять головной убор и представиться, назвав фамилию, имя, отечество, год рождения и, обязательно, статью. Снимаю «феску» и сообщаю фамилию, имя и отчество. Прокурор и судья вопросительно смотрят на меня, но я чувствую, что не могу назвать номера статей. Мне почему-то кажется, что, назвав их, я как бы соглашаюсь с обвинением. Неожиданно для меня прокурор прерывает затянувшуюся паузу, переглянувшись в Семенюком. Полистав папку с моим личным делом и не поднимая на меня глаз, констатирует: «Ну что ж, нарушений нет. Можете идти». Поворачиваюсь, выхожу из зала. Неужели все?.. Теперь я могу сколько угодно ломать голову над тем, ПОЧЕМУ мне так и не был задан тот самый вопрос, после которого дорога «на химию» была бы закрыта.

Поясню, чем отличается «химия» от УДО (условно-досрочное освобождение). «Химия» — это тоже условно-досрочное освобождение, но с маленьким дополнением: «… с обязательным привлечением к труду». То есть тебя могут послать на «стройки народного хозяйства» в любое место и в любом качестве. Есть еще одно отличие — на УДО выпускают по прошествии двух третей отбываемого срока, тогда как на «химию» — по одной трети. У меня же только прошла одна треть.

Написал домой, Людмиле. Сообщил, что буквально со дня на день выхожу. Попросил приехать на свидание, привезти Стасика и вольную одежду. До сих пор я неоднократно писал, просил приехать — у меня накопилось 3 досрочных (до трех суток) свиданий, в том числе и поощрительные. Но Людмила не приезжала. К тому же выяснилось, что письма, отправленные ей по официальному каналу, до нее не доходят. Впрочем, выяснилось это давно. Желая проверить догадку, послал еще несколько писем, НО НИ ОДНО не дошло. Так что посылал я теперь весточки различными нелегальными путями, не указывая обратного адреса, а на конверте пишу девичью фамилию Людмилы. Такие письма доходят. Очевидно, прокуратура не дремлет.

Вызвали к начальнику, сообщили, что приехала жена с ребенком. Дали двое суток…

Вхожу в небольшую комнату в домике — гостинице, предназначенной для встреч с родственниками. Домик этот расположен за пределами промзоны.

Стасик бросается мне на шею, я обнимаю его, прижимаю к себе крепко-крепко… Отпускать не хочется. Людмила здоровается со мной прохладно. Объяснила это позже, когда Стасик вышел из комнаты в туалет. Выяснилось, что у нее «есть другой мужчина», врач, с которым познакомилась, когда попала в больницу по своим «женским делам». Оказывается, ей надо было выговориться, чтобы ее «кто-нибудь понял…». Резонно замечаю, что, чтобы «выговориться»,

не обязательно ложиться в постель. И в общем-то, по моему разумению, ложатся туда не для того, чтобы поговорить… На это ей сказать нечего, напряженная пауза затягивается, прерывает ее вбежавший в комнату Стасик. Вот теперь единственный смысл моей жизни, мой маленький, мой хороший сыночек…

Людмила рассказывает новости. Мама после моего осуждения и смерти отца сильно сдала. Думает менять квартиру на Ленинград: там мои сестры. Надо отдать Людмиле справедливость — в это время она очень поддерживала маму, помогала ей. Воспользовавшись отсутствием сына, пытаюсь уговорить Люду хорошо подумать — ведь семью необходимо сохранить для Стасика. Обещаю, что никогда не попрекну… Получаю туманное: «… Там видно будет..».

В комнате две кровати. Мы со Стасей ложимся вместе, как часто спали дома на моем диване. Во сне Стасик обнимает меня своей теплой ручонкой. Я боюсь пошевелиться, чтобы не разбудить сыночка. В комнате светло — за зарешеченным окном фонарь. При его свете смотрю и не могу наглядеться на милое детское личико…

Будят нас знакомые мне звуки — утренний развод на работу. Отчаянно фальшивя, выводят бодрые марши трубы. «Бум-бум-бум» — грохочет барабан. Надтреснутыми медными голосами вторят ему литавры. Оркестром руководит мой друг Сергей Лозовой. Ради этого ему пришлось освоить еще один инструмент — трубу. Уж какую там — тромбон, горн или еще как там называется… Я не музыкант, не разбираюсь. Этот оркестр — гордость замполита. Того, что из шоферов… И главная, если не сказать — единственная работа Сереги. Ведь он руководит КМС (культурно-массовой секцией). Или, по-вольному, завклубом. Еще в его обязанности входят ежедневные репетиции с участниками оркестра (за что, кстати, музыканты получают дополнительное питание), а также проведение праздничных мероприятий. Впрочем, это не шибко обременительная нагрузка — довольно часто праздники, как, впрочем, и выходные дни, зэки проводят на своих рабочих местах. Как правило, вечером, на проверке по громкоговорящей объявляется: «… в связи с производственной необходимостью… объявляется рабочим днем… Дни отдыха будут предоставлены по скользящему графику!» Последнее предложение подхватывается сотнями здоровых глоток и оканчивается хохотом. Хохочет вся зона — никто и никогда еще не видел этого «скользящего графика», как и выходного дня, предоставленного в соответствии с этим мифическим графиком. В месяц у каждого работяги почти не бывает больше… одного выходного! Явное нарушение, но кому будешь жаловаться?

«А у вас тут весело», — замечает Людмила. «Ага, очень весело…», — соглашаюсь я. Стасику музыка нравится, он расспрашивает, кто играет на чем. Объясняю, как могу, а самому не по себе… Кончается свидание… Завтракаем остатками «вкусностей», привезенными Людой. В дверь стучится Иван по кличке «Молдованин» — симпатичный черноусый сержант, управляющий этим уголком семейных встреч. «Молдованин» жаден и непорядочен. Корыстолюбие его не знает границ, и на этом умело играют «блатные». Многое из продуктов, привезенных родителями или женами осужденных, каким-то образом оказывается в зоне и отнюдь не у тех, кому было предназначено. За соответствующую мзду, разумеется. Как говорят бесконвойники, каждый день Иван топает к себе домой с тяжелым баулом. А если учесть, что стосковавшиеся родственники привозят, как правило, все самое вкусное, то, полагаю, стол «Молдованина» по обилию деликатесов может сравниться разве что только со столом какого-нибудь крупного номенклатурного работника. Да и с «презренным металлом» проблем нет…

В последний раз прижимаю к себе Стасика, прощаюсь с Людмилой и иду в зону. Меня не обыскивают. Знал бы, прихватил чего-нибудь из продуктов… А так проношу только несколько пачек сигарет, привезенных Людмилой по моей просьбе, ребятам.

Теперь необходимо вооружиться терпением. Прошедшие суд иногда месяцами ждут отправки на «химию». Хотя, чисто логически, человек освобожден, хотя и условно, на «стройки народного хозяйства» дорога ему лежит только через «казенный дом» — то бишь, тюрьму. Но в условиях, когда неделями, а подчас месяцами, еще не осужденные люди находятся в КПЗ или СИЗО без всяких там «бюрократических игр» в виде санкции прокурора, это такая мелочь, что и обращать внимания не стоит…

Слоняюсь по зоне, от нечего делать из «капа» орехового дерева вырезал трубку «Бате» — начальнику отряда. Он давно меня просил. Получилось ничего. После полировки голова хитро прижмурившегося китайского божка ожила. «Батя» доволен. Пожилой, весь седой капитан дотягивает здесь до пенсии. Не скажу, что его уважают или любят — здесь не любят никого — то относятся зэки к нему неплохо, стараются не подводить, чтобы не заменили на какого-нибудь службиста. У нас с ним отношения хорошие — он не раз помогал мне в деликатных вопросах, и мне хотелось сделать ему на память что-нибудь приятное.

Поделиться с друзьями: