Прокурорский надзор

Если учесть, что мне было отказано в законном моем праве — ознакомиться с протоколом судебного разбирательства, ТЕРМИН следует признать полностью соответствующим смыслу этого слова.

Все кончено… Как во сне, я воспринимаю все остальное — истерику жены, слезы сестры, оцепеневшего отца. И его слова о том, что «…краевой суд разберется…». Я смотрю на него и не знаю, что вижу последний раз… Не переживет крушения своей веры в справедливость суда, этого строя, которому отдал всю свою жизнь… Он скончается через два дня после получения семьей известия из Краснодара о том, что краевой кассационный суд утвердил приговор, изменив только режим содержания.

Состояние безразличия и апатии не покидает меня до самого возвращения в знакомую уже камеру Новороссийского СИЗО. Здесь мне надлежит дожидаться решения краевого кассационного суда. Первые два дня проходят вяло. Машинально встаю на проверки и тут же снова забиваюсь в свою нору. Есть не хочется, в разговоры не вступаю. На третий день вызывают к окошку и под роспись выдают копию приговора. Состояние апатии сменяется лихорадочной жаждой деятельности. Сажусь за стол и в течение нескольких часов пишу кассационную жалобу. Выручает память — целыми абзацами цитирую материалы дела, привожу примеры нарушения законности. Их масса, причем некоторые из них прямо подпадают под статьи Уголовного Кодекса. Получившийся документ выглядит солидно, перечислены столь вопиющие факты, что, по моему разумению, пройти мимо них просто невозможно… Если, конечно, кто-нибудь будет его читать… Утром следующего дня передаю его в спецчасть. Теперь надо запастись терпением. А пока суть да дело, нужно готовить запасные пути… Читатель, конечно же, догадывается, какие…

У нас в «хате» есть несколько больных эпилепсией. Они стоят на учете в медсанчасти, и каждое утро им приносят по две таблетки гексамедина. Лекарство очень сильное, если собрать достаточно и дополнить анальгином и димедролом, может получиться хорошая смесь… Заключаю договор с двумя эпилептиками: в обмен на кое-какие вещи и продукты, а также сигареты, которые я собираюсь специально приобрести в ларьке, они обещают отдавать мне «колеса» — так здесь называются таблетки. Анальгин же и димедрол можно выпросить самому, если хорошенько обосновать свою просьбу. С этого момента мой организм поражают бессонница и зубная боль. Помятую о «шмоне», когда любые неиспользованные таблетки изымаются, нахожу выход — толку таблетки в пыль и складываю в пластмассовую коробочку из-под зубного порошка. Коробочку держу на видном месте и накапливаю незаметно для окружающих. Белый цвет порошка, а также пропитавший коробочку мятный запах делают лекарство неотличимым от популярного гигиенического средства. Результаты неоднократных «шмонов» подтверждают это.

Часто просят рассказать «что-нибудь». Особенный интерес вызывают рассказы о странах, где мне довелось побывать. Стараюсь припомнить детали увиденного, чтобы рассказ был увлекательней. Слушают, как дети. Другое занятие — рисование. Это мое хобби прибавляет мне авторитета — особым спросом пользуются портреты. Выполняю я их на простой клетчатой бумаге в технике карандаша. Их тут же «гонят» в женские «хаты», откуда часто приходят «малевы» с предложением познакомиться и переписываться с кем-нибудь. Начинается «любовь по переписке», проходящая на глазах всей «хаты». Смешно и тоскливо наблюдать эту странную пародию на любовь. С нашей стороны идет записка с портретом, нарисованным мною, оттуда — письмо со словесным описанием, боюсь, не всегда соответствующим действительности. Если верить всем этим описаниям, женские камеры — своего рода филиалы Голливуда. Или вроде того. После кратковременного заочного знакомства выясняется, что любовники уже жить друг без друга не могут. Строятся планы совместной жизни после освобождения, рассказывается самое сокровенное. Вот это главное — Г. Г. Маркес позавидовал бы откровенности сцен, описанных в этих посланиях… Овладел здесь и чисто тюремным жанром живописи — разрисовыванием «марочек». Горжусь, что платки с моими рисунками ходят по всей тюрьме и пользуются большим успехом. За них пересылают чай, сахар, табак. Так что уже зарабатываю! Мои сокамерники делают все, чтобы я не нуждался в необходимых материалах. Со всего СИЗО в нашу «хату» стекаются стержни с цветной пастой, карандаши, бумага, «марочки».

Осваиваю еще один материал — «клейстер». Делается он так: чуть не вся «хата» сидит и пережевывает черный хлеб. Затем кто-нибудь протирает полученную кашицу через тряпку. Полученное тесто смешивается с пеплом от жженой бумаги. Получается материал черного цвета, вполне пригодный для лепки. Высыхая, он становится твердым и прочным как камень. Можно делать его и цветным. Тогда в тесто добавляется вместо пепла цветная паста. Обычно из него делают четки или кубики для самодельных нард. Иногда — шашки или утерянные шахматные фигурки. Я как-то сделал фигурку негритянского воина — масая со щитом, копьем, браслетами и султаном пушистых ярких нитей из распущенных носок. Вставил белые шарики рыбьих глаз, выловленных из ставридовой ухи, из этого же материала было изготовлено ожерелье на груди. Зубы оскаленного в свирепой гримасе рта — из рыбьих же костей. Фигурка понравилась и тут же было продана кому-то из «покарей» за неожиданно большое количество чая. После этого у меня появились постоянные клиенты, в основном, из офицерского состава.

Жалоба моя гуляла где-то около года. Приезжавшая дважды на свидание жена сообщила о перенесении рассмотрения ее на новый срок в связи с тем, что дело «еще не пришло в Краснодар» (а прошло-то более месяца!), затем «что-то напутала судья»…

Запомнилось ликование всей тюрьмы в связи со смертью Черненко. Сообщение об этом было встречено ликующим ревом, бряцанием кружек и мисок. Думаю, такими же проявлениями восторга встречались аналогичные сообщения о кончине Брежнева, Андропова…

В связи с этим хочу высказать следующее свое соображение.

Тюрьма, зона — кузница антисоветских настроений. Оказавшийся здесь невиновный человек — потенциальный враг существующего режима. Этого он никогда не простит. Незаслуживаюших столь строгого наказания, как лишения свободы, людей в местах лишения свободы колоссальное количество. Велико и число безвинно осужденных. Все это происходит о причине полной безответственности и неподконтрольности прокуратур. Ответственность за должностные преступления внутри этой организации сведена к нулю царящей в ее недрах профессиональной солидарностью и клановостью. Мне кажется, надзор за прокуратурой должен входить в прямые обязанности КГБ. Ни один шпион или диверсант не несет такого ущерба безопасности государства в виде подрыва авторитета правящего режима, как деятельность некоторых судей и прокуроров. Аппелируя в вышестоящие инстанции, незаконно осужденный сталкивается с системой прямого укрывательства поправших закон служителей Фемиды. Выражается это в постоянном «отфутболивании» жалоб тем же людям, против кого они направлены. Это не только дает возможность виновным привести документацию в соответствие с жалобой, где, как правило, приводятся слабые места обвинения, не только скрыть следы указанных в жалобах нарушений законности, но и полностью подрывает веру в справедливость политического строя. Нельзя забывать не только об искалеченной судьбе самого пострадавшего, но и его родственниках и друзьях, делающих соответствующие выводы из в общем-то частного случая. А поскольку все прокуроры и судьи являются членами коммунистической партии, их безнаказанность порождает соответствующее отношение к партии. Одно из самых ругательных слов в местах лишения свободы — «коммуняка». Слово это уже давно вышло за пределы участков, обнесенных колючей проволокой…

Апрель выдался жарким, началась настоящая пытка. От накалившихся на солнце решеток и «ресничек» пышет жаром. И, конечно же, работает паровое отопление! Причем, исправно, без перебоев, чего так не хватало зимой…

Ответа на кассационную жалобу нет. По временам охватывает такое отчаяние, что уже давно принял бы припасенное в заветной коробочке лекарство. Но решил ждать до праздника. Кроме того, хочется исключить всякую возможность неудачи. Я уже давно сплю на одной из двух угловых «шконок». После короткого инцидента в прогулочном дворике я здесь «в авторитете». Бокс — он и в тюрьме бокс! Но столь высокий социальный статус ни в коей мере не мирит меня с неволей.

В ночь с 1 на 2 мая чувствую — все!… Все спят. Только за столом сидит спиной ко мне «Румын», пишет «малевку». Прохожу к крану: надо набрать в кружку воды. Прошу Сергея не будить меня к завтраку — сам встану на проверку. Необходимо усыпить бдительность ребят и выиграть время. По моим подсчетам, где-то третий час ночи. Черт знает, сколько времени требуется для того, чтобы действие лекарства было необратимым! Оглядываюсь по сторонам. Все спят. Открываю коробочку. Она почти полная. Запускаю ложку в порошок, давясь и подавляя приступ тошноты и отвращения, съедаю содержимое банки. Приходится делать короткие перерывы, чтобы выпить пару глотков воды. Приняв лекарство, допиваю кружку и ложусь на правый бок, спиной к свету. Голову накрываю курткой и засыпаю…

До сих пор на знаю обстоятельств своего «воскрешения». Помню себя идущим, как во сне, по какому-то коридору со свернутым матрацем в руках. Чистая белая комната. На окнах решетки. Два ряда двухъярусных кроватей. Свет отражается на никелированных дужках. Картина непривычная. Осматриваюсь. Заметив, что я проснулся, на кровать рядом присаживается стриженный наголо парень. Что-то говорит, но я не воспринимаю смысла сказанного. Усилием воли фиксирую внимание на словах собеседника. Вступаю в беседу. Выясняется, что вчера был День Победы. То есть сегодня 10 мая. Показывает на стоящую рядом на тумбочке прикрытую газетой миску. Это оставленный мне завтрак. Отрицательно качаю головой. Есть не буду. Жить не хочу.

Через три дня вызывают в коридор. «Попкарь», с любопытством поглядывая на меня, ведет по коридору тюремной больницы и останавливается перед дверью с табличкой «Невропатолог». Открывает ее и жестом приглашает войти. В комнате три офицера. Кроме женщины-врача в белом халате, узнаю зама по оперативной работе, главного «кума» капитана Кузьменко. Второй — майор — зам по режиму. Подполковник, сидящий у стола, мне незнаком, но догадываюсь: начальник СИЗО. Вежливо приглашает присесть. Интересуется причиной голодовки. Объясняю вполне популярно: «Не хочу жить». Деталей беседы не помню, но в целом речь шла о том, что если я дам слово больше не осуществлять попыток самоубийства, меня переведут в качестве художника в хозобслугу и будут всемерно содействовать в моих поисках справедливости. Твердо заявляю, что никаких обещаний давать не буду и голодовку не прекращу. Через день я уже в зоне — даже не ознакомившись с ответом кассационного суда.