Пророчество

Мари посмотрела на меня с искренним удивлением, но постепенно оно перешло в одобрительную улыбку.

— Знаешь, Бруно, я не была уверена в том, как ты относишься к нашим планам. Признаться, кое-кто из наших сомневается в твоей преданности католическому делу — Говард и граф Арундел, Клод. Очень рада, что ты развеял все подозрения.

Я скромно поклонился.

— А что до этого нашего дела, — интимно улыбнулась она, еще более понижая голос, — мы найдем способ. Мой супруг не понадобится больше герцогу Гизу, когда Мария Стюарт воцарится в Англии, а Гиз овладеет Парижем.

От уверенности, с какой она говорила о будущей католической империи — и наплевать ей на потоки крови, которыми эта империя будет оплачена, — от легкости, с какой мысленно уже похоронила супруга, меня снова бросило в озноб, хотя моя плоть и отзывалась по-прежнему на ее соблазнительную близость. Притягательная и отталкивающая, она подалась вперед и нежно, целомудренно поцеловала меня в губы. Я не ответил на поцелуй, но и не отстранился, поддаваясь всецело ее воле и надеясь таким образом купить себе хотя бы небольшую отсрочку.

— Поговори со своим приятелем-писцом, — распорядилась она уже у двери. — Пусть не вздумает болтать.

— Я позабочусь об этом.

Она поглядела мне в глаза долгим взглядом сообщника, изобразила губами поцелуй и, приостановившись на пороге, глянула вправо и влево, проверяя, свободен ли путь. Ушла наконец-то, захлопнув дверь и оставив в комнате запах амбры. Я провел руками по лицу и уселся на кровать, чтобы собраться с мыслями. Даже французскому послу при английском дворе не требуются такие дипломатические ухищрения, как мне, чтобы лавировать между супругами Кастельно. А с Дюма и в самом деле надо поговорить. Что он там бормотал про перстень Марии Стюарт?

Поговорить с Дюма в то утро не удалось. Кое-как перекусив, я прихватил с собой книгу и нырнул в коридор, ведущий к кабинету Кастельно, в надежде дождаться там писца, однако в то утро, видимо, работы и впрямь хватало: на протяжении двух часов я так и не увидел Леона, хотя Курсель дважды прошел мимо меня, направляясь в кабинет, и дважды окинул меня подозрительным взглядом, а во второй раз спросил, не темно ли тут и не удобнее ли читать в галерее? В третий раз выйдя из кабинета, он предложил прервать посла и доложить обо мне. Я поспешно отказался и вернулся к себе в комнату, чувствуя спиной взгляд сощуренных, чересчур проницательных глазок секретаря.

Я плюнул и решил перехватить Дюма в полдень, когда все соберутся за обедом. Голова все еще болела и кружилась, но рана быстро затягивалась. Заняться до полудня было нечем, и я решил поработать немного над своей книгой, но разум не желал сосредоточиться ни на чем, кроме незаконченного рассказа Дюма и обнаженных ключиц Мари де Кастельно. Так значит, перстень похитил Дюма, похитил из жадности; вероятно, перстень попался ему на глаза в одном из посланий шотландской королевы, что проходило через французское представительство. Писец прикарманил драгоценность и продал — кому? Либо таинственному поклоннику Сесилии Эш, либо тому, от кого этот поклонник-убийца получил перстень. Какая зацепка для следствия!

Черт бы побрал Мари, надо же ей было явиться так некстати! Хотя, проклиная ее, я посмеивался над нелепостью ситуации: снилось ли мне в мои монастырские годы, что когда-нибудь я стану проклинать красавицу, навязавшую мне свою любовь? Беспокоила меня также мысль, не отравит ли Мари жизнь писцу. Сам я не думал, чтобы Дюма стал болтать с прислугой, он был слишком труслив и боялся навлечь на себя хозяйский гнев. При виде Мари лицо его перекосил откровенный ужас, а она — она была в ярости, оттого что ничтожный писец знает про ее тайные забавы, и вряд ли я уговорю ее положиться на молчание Дюма. Всем известно, сколь часто слуги в таких случаях вымогают у хозяев деньги, и остается лишь надеяться, что дерзновенная женщина не предпочтет заранее отбить любые нападки со стороны писца, очернив его перед мужем. Отодвинув в сторону бумаги, я подпер голову рукой и тяжело задумался. Каприз Мари сделал уязвимым не только мое положение в посольстве, но и положение Дюма, главного моего источника информации.

Подобные мысли занимали меня до обеда, а за обедом я опять, уже с некоторой тревогой, не увидел писца. Трапеза была самая простая, вареная курятина с овощами, поскольку ужинать Кастельно с супругой собирались в усадьбе Арундел, у графа Арундела и Генри Говарда. Я не знал еще, возьмут ли меня с собой, хотя мне очень хотелось: когда еще будет случай повнимательнее присмотреться к Говарду и его племяннику. Но не мог же я просить посла о такой услуге в присутствии его жены и секретаря! Из болтовни Курселя я понял, что он-то поедет.

За столом никто, кроме секретаря, почти не раскрывал рта, посол был мрачен и озабочен, он коротко отвечал Курселю или подтверждал свои распоряжения. Мари сидела по правую руку от супруга и из-под длинных ресниц наблюдала за мной столь пристально, что я уткнулся в тарелку, лишь бы не встречаться с ней глазами. Всякий раз, когда я решался поднять голову, я тут же натыкался на ее взгляд и на заговорщическую улыбку — последняя, как я заметил, не ускользнула от Курселя, но я сделал вид, будто не замечаю его недовольства.

По завершении трапезы Кастельно поманил меня к себе. Слуга как раз поднес ему миску с водой и льняное полотенце.

— Приходите ко мне в кабинет, Бруно, как вымоете руки. Хочу поговорить с вами. Наедине, — сказал он, кивнув в сторону Курселя.

Стул посла с грохотом проехал по полу, и Кастельно вышел из столовой, не попрощавшись с женой.

Когда я вслед за ним подошел к кабинету, дверь уже была закрыта. Я постучал и повернул ручку, услышав изнутри краткое: «Entrez! Войдите!» Посол уже сидел за столом, жестом велел мне прикрыть дверь и занять место напротив него. Перо он отложил и документ, над которым работал, перевернул чистой стороной вверх. За тем столом, где обычно сидел Дюма, никого не было, стул был небрежно отодвинут, как будто писец убежал второпях.

— Бруно. — Кастельно сложил перед собой руки на столе — жест утомленного человека, усталым было и его лицо, исхудавшее, бледное, с темными синяками под глазами. — Меня встревожило это нападение на вас.

— Честно говоря, я сам виноват. Постараюсь усвоить урок. — Я потрогал пальцем висок и усмехнулся в надежде отвлечь посла от этого разговора: вряд ли мне удалось бы не попасться на вранье, вздумай он расспросить о подробностях.

— Вы уверены, что это не было умышленным покушением? — Морщины еще глубже врезались в его лоб. — На нас? На посольство?

Я вздохнул с облегчением:

— Какие-то случайные люди, господин посол. Лондонские подмастерья, изрядно подвыпившие. Они не знали, кто я такой, просто увидели иностранца и решили поиздеваться над ним на потеху друг другу. Назвали меня сыном испанской шлюхи, — сымпровизировал я для пущей убедительности, — и мне бы смолчать, а я ответил оскорблением на оскорбление, вот они на меня и набросились.

Посол внимательно посмотрел на меня и покачал головой.

— Лондон! — пробормотал он, как будто все дело было в Лондоне. — Я поддаюсь панике, Бруно, мне чудятся враги даже там, где их нет. Страшусь, что приготовления к войне скоро сделаются явными. Пугаюсь, когда ни с того ни с сего на моих людей нападают. Где это случилось, Бруно?