Пророчество

— Испания безусловно поддерживает герцога в этом намерении, — подхватил Мендоза, кланяясь в сторону Мари, и та еще пуще заулыбалась. — Это будет самый демонстративный, самый красноречивый акт католического союза, отголоски его разнесутся по всей Европе. Особенно по Нидерландам, — зловеще добавил он.

— А если инквизиция сочтет ее виновной — а она конечно же придет к такому выводу, — Елизавета будет казнена как еретичка? По всем правилам? — с обычным для него спокойным и серьезным выражением лица уточнил Фаулер.

Мари небрежно пожала плечами:

— Это не мне решать. Существует установленное наказание для еретиков, и не вижу, почему от него следует избавить ублюдка королевской крови, присвоившего себе трон.

— Народу это не понравится, — пробормотал Филип Говард, потирая нижнюю губу.

— Прецеденты уже были, — напомнил ему дядя. — К тому же англичане готовы к потрясающим переменам. Вспомни апокалипсические памфлеты, великую конъюнкцию, пророчества о конце времен. Англичане привержены глупым суевериям, так обратим же их в свою пользу. Убедим народ, что речь идет о конце лживой протестантской религии и новом веке — веке мира в объединенной католической Европе. В глубине души люди хотят вернуться к католичеству, даже если сами пока этого не понимают. — И он изящно помахал в воздухе рукой, словно отделываясь от неких обязательств, чье действие истекло.

Вот за что я так невзлюбил Говарда: он слишком уверен в себе и с легкостью распоряжается чужими жизнями. Пари готов держать, он уже видел себя на троне, по правую руку от Марии Стюарт.

Мария — не Стюарт, а Кастельно — подалась вперед, собираясь что-то сказать, но тут белый пес громко рыгнул, и все обернулись к нему, а значит, и ко мне.

— Доктор Бруно, — окликнул меня Говард, вновь растягивая губы в улыбке, — я бы хотел получить свою бумагу обратно.

Нехотя я вернул листок, который не вполне успел изучить.

— Мы еще не предоставили возможность выполнить ваши обязанности и сообщить нам точку зрения французского посла, — продолжал Говард. — Прошу вас. Если это в ваших силах. — От взгляда, который он кинул на мой бокал, плоды бы преждевременно с дерева посыпались!

Сердце ускоряет ритм: осуществление моегоплана зависит от того, насколько успешно я сумею разыграть представление. Презрительный взгляд Мендозы прожигает меня с другой стороны стола.

С кубком в руках я кое-как пробормотал всем известные доводы Кастельно: не надо торопиться с вторжением, герцог Гиз действует без санкции короля Генриха и даже вопреки его мнению, еще сохраняется надежда подписать договор между Елизаветой и Марией, средства дипломатии не исчерпаны, слишком много власти в результате достанется Риму. Все эти доводы я пробурчал заплетающимся языком, отчего Говард, поморщившись, отвернулся от меня. Курселя, как я подметил краешком глаза, мое выступление привело в восторг — представляю себе, как он с торжеством возвратится к своему начальнику и поведает ему, что бывает, когда доверяешь важное дело вероотступнику-итальянцу, вместо того чтобы положиться на личного секретаря, как предусматривается протоколом. Мне самому неприятно жертвовать гордостью и достоинством, но слишком многое поставлено на карту, и тут уж плевать на репутацию, тем более что в ближайшем будущем повторное приглашение в усадьбу Арундел вряд ли последует. Фаулер молча следил за мной, серьезно, озабоченно, прижав к губам кончики переплетенных пальцев.

Я закончил свое виртуозное выступление широким взмахом руки, сбросив на пол кубок, это было необходимо на случай, если кто-то обратит внимание на влажное пятно возле моего места. Пес взвыл от испуга и удрал в угол. Вид у него был какой-то хворый. Генри Говард едва сдержался, задергал усами, втянул щеки.

— Не беспокойтесь, доктор Бруно, слуги утром уберут, — с присущей ему любезностью подбодрил меня Филип Говард.

— Большое спасибо, что передали нам мнение господина де Кастельно в свойственной вам неподражаемой манере, — добавил Генри.

Мендоза рассмеялся и отодвинулся вместе со стулом от стола. Мое выступление разрядило обстановку в комнате, все задвигались, заерзали, как будто собираясь по домам. Свечи догорали. Трудно было угадать, который час, но явно поздний, и мой спектакль приближался к финалу. Я обхватил голову руками и рухнул грудью на стол, неуклюже подогнув руку, бессильно разинув рот.

— С ним все в порядке? — послышался голос Филипа Говарда, и чья-то рука слегка потрясла меня за плечо.

— О господи! — взорвался Генри Говард. — Эти люди совершенно не умеют сдерживать себя. О чем я и говорил: всецело преданы соблазнам плоти.

Я прямо почувствовал, как на последних двух словах презрительно искривились его губы.

Интересно, кто в его понимании «эти люди». Доминиканцы? Еретики? Итальянцы?

Голос Мари, нетерпеливый и резкий, ворвался в мои праздные размышления:

— Как мы доставим его обратно в Солсбери-корт в таком состоянии?

— Я его не понесу, — поспешно заявил Курсель. — Он еще, чего доброго, наблюет в лодке.

Послышались негромкие переговоры. Я справился с соблазном плоти и не приоткрыл глаза. Наконец голос Филипа произнес:

— Делать нечего, пусть остается здесь и проспится. Места хватает. Утром, когда придет в себя, вернется в посольство пешком.

Я издал торжествующий вопль — про себя, разумеется.

— Бедолага, мне прямо-таки жаль его, — сказал Говард. — Хоть я не видел ухмылку на его лице, прекрасно расслышал ее и живо представил. — Опозорил и себя, и посла. Больше ему не видать ответственных поручений. Он-то думал, покровительство короля Генриха придает ему весу.

— Недолго ему пользоваться этим покровительством, — с пренебрежением добавил Мендоза.

— Тише, дядя, вдруг он услышит. — Это, конечно, Филип.

— Услышит? Да он вырубился. Тащите его наверх. Фаулер, вы вроде трезвый. Поможете?

Заскрипели стулья, душераздирающе хрустнули под чьим-то каблуком осколки разбитого мной бокала. Крепкие руки обхватили меня поперек туловища.

— Пойдемте, здесь спать нельзя, — мягко позвал меня Фаулер и с какой-то даже нежностью поднял мою безвольную руку, закинул ее себе на плечо.

Генри Говард — я позволил себе приподнять веки — стоял рядом, сложив руки на груди и плотно сжав губы, олицетворение осуждающего порок благочестия. Но у Генри Говарда имеются свои пороки, и нынче ночью я намерен был изобличить их и раздобыть доказательства.

— Говард! — прошипел Мендоза, и я увидел, как он жестом указывает на дверь.

Следя из-под опущенных век за продвижением ног Фаулера и моих волочащихся конечностей, я отмечал, как меня тащат по коридору и вверх по лестнице, и прикидывал путь отступления к заветной двери. Филип Говард по долгу хозяина дома шел перед нами со свечой в руке, а я повис на плечах Фаулера и позволил ему то ли тащить, то ли нести себя в спальню, где и был сброшен на кровать.

— Как думаете, он оправится? — с порога тревожно спросил Филип.

— Выспится и будет огурцом! — загадочной английской метафорой ответил Фаулер, присаживаясь рядом на кровать и стаскивая с меня башмаки. — От кувшина доброго вина еще никто не умирал. — Он перекатил меня на бок, и я безвольно давал ему делать со мной все, что угодно. — Поставьте ему в комнату горшок на случай, если он проснется ночью, — предусмотрительно посоветовал он.

Снова суета — шаги в коридоре, и кто-то (наверное, граф собственноручно, ведь слуги все отосланы) поставил возле кровати ночную вазу. Да уж, в графский дом меня больше не позовут, это точно.