Прощание с осенью

— И даже любовников, — равнодушно заметил отец Иероним, слегка потянув носом.

— Только сегодня, впервые я отдалась, вполне сознательно, одному молодому человеку, но с тем условием, что венчание состоится в самые ближайшие дни. Он католик и...

— И только поэтому?..

— Нет, не только поэтому, хотя и это тоже входит в расклад сил.

— В горении этих сил я не вижу истинного вдохновения, источником своим имеющего вечную истину, — иронично заметил ксендз.

— Отец Иероним, я больше не вынесу этого тона и этого языка, к которому вы прибегаете в общении как со строптивыми кухарками, так и со мной. В метафизическом смысле я одинока... я все воспринимаю как мираж. Я ведь много читала, со мной так нельзя.

— Именно потому, что ты слишком начитана в философии, я хотел подойти к тебе со стороны абсолютной простоты. Но нет так нет. Приведу более веские аргументы.

— Прежде всего, как избавиться от этого гнетущего чувства одиночества? Я хочу жить, а у меня все из рук валится и все «не то». Вроде все у меня есть, чтобы создать себе жизнь такую, какую бы мне хотелось. Ан нет: жизнь течет как бы рядом, а я зову вас всех немым голосом, которого никто не слышит, и, хотя вы со мной, вы постоянно уплываете в даль прошлого. Каждый миг реальности имеет для меня скорбный знак невозвратимого воспоминания о никогда не имевшем места случае. Я хочу верить, ибо только это придает конечный смысл всему, хоть в то же время где-то на дне души, а вернее интеллекта, я буду считать это отступлением, сознательным падением.

— Да. Я знаю, это прагматический подход, который я осуждаю везде, где только могу. Самая поверхностная доктрина из всех существующих, впрочем, удачно подогнанная к суетности нашего времени. В чисто животном смысле все мы прагматики, нам надо, чтобы нам было хорошо: каждой скотинке, да что там скотинке, каждой клеточке это надо. Но разнятся степени хорошего, существует целая иерархия полезностей и приятностей, для обоснования которой само чистое понятие прагматизма не дает критериев: полнейшая относительность.

— Критерии — от общества, — возразила Геля. — Стремление человечества ко все большему социальному совершенству создает критерии для системы ценностей в каждую эпоху. Критерии прагматизма должны быть общественными, в противном случае любой вздор сможет претендовать хотя бы на относительную истинность. На смену обанкротившейся демократии приходит коммунизм или синдикализм, но все эти идеи, из которых две первые являются выражением неустойчивого положения вещей, в переходные периоды могут опираться как на прагматизм, так и на просвещенный абсолютизм. Вот только в прежние времена осознанный прагматизм не был востребован обществом...

— Погоди, дочь моя, в принципе я согласен с тобой, но избытком концепций ты вносишь такую путаницу, что мы никогда из этого не сможем выбраться. Ты слишком много хочешь сказать сразу. Сегодня дело только в одном: чтобы ты уверовала в необходимость принятия крещения, причем не с прагматической точки зрения. Ты обязана уверовать, даже если в эту минуту должна была бы принять худшее из субъективных состояний души на неограниченное время.

— Приятная перспектива. Я хочу быть метафизически счастливой, и конец. Твоя обязанность, святой отец, дать мне это.

— Перестань ты хоть на миг быть богатой евреечкой с чрезмерно обостренным интеллектом, впрочем, типично по-семитски нетворческим, перестань раз и навсегда что-либо требовать. Поддайся так, как для эксперимента ты поддавалась гипнозу. Речь о «подходе» — без соответствующего подхода ничего понять нельзя. Сначала должна быть такая установка, которую Гуссерль в своей теории называет «ph"anomenologische Einstellung» [16] . Твои деньги здесь нисколько не помогут, хоть бы ты их все отдала на мой монастырь. Клянусь тебе, моя цель не в этом.

16

«феноменологическая точка зрения» (нем.).

— Подсознательно...

— Все можно бездоказательно вывернуть наизнанку с помощью понятия подсознательного. Ему место в среде психоаналитиков. Исключим его из наших разговоров навсегда. Преклонись перед той идеей, которую я представляю, а не передо мною. Разве доводом в мою пользу не является то, что именно ты, несмотря на твои богатства, красоту, еврейскую спесь и, не скроем, ум, должна была обратиться ко мне, к моему миру, за лекарством от самой сильной, ибо метафизической, муки.

— А может быть, в этом только папин интерес? Может, я лишь прикрываю собою какую-то чисто еврейскую грязную махинацию? Может, это ваша общая затея?

— Нет, отец твой, верность которого своей вере я безумно ценю, до глубины души расстроен твоим намерением. Но другое дело, что и он должен будет принять крещение. Он не смел тебе предложить, чтобы ты прикрыла этот его поступок перед другими (знаешь, перед кем?) маской твоего псевдо- или реального деспотизма. И несмотря на все отчаяние, он тем не менее с радостью ухватился за эту возможность. Это ему отольется таким образом, что через год-два он станет самым рьяным католиком. А впрочем, уже теперь он финансово счастлив, поскольку, будучи евреем, не мог бы войти в определенный круг международных деловых интересов. Только теперь он станет настоящей силой.

— Силой, достойной того, чтобы быть обузданной вами, ксендз? О, как же ты жутко даешь себя провести, отец Иероним!

— Раздвоение духа у существ таких сильных, как твой отец, должно быть, страшная мука, — замял вопрос ксендз.

— Довольно этих житейских дрязг, — прервала его Геля. — Ни вы, ни я, мы никогда не поймем сущности афер моего отца. Оставим его в покое. В практической жизни, вы, ксендз, наивны, точно малое дитя. Я хочу говорить о том, в чем по-настоящему проявляется твоя сила. Я знаю, что в качестве женщины я для тебя вообще не существую. Уже одно это очень мне импонирует...

— Это не столь очевидно, как тебе кажется, дочь моя. Входя сюда, я испытал странное ощущение; хочешь, расскажу тебе о нем: я подумал, что всю мою жизнь я был не тем, кем должен был быть.

— Так, может, вы должны были стать соблазнителем? Должна ли я это понимать как сватовство и желание начать иную жизнь?

— Теперь уже я говорю «довольно»! Что бы я ни подумал — а порою в голову приходят страшные вещи, которые прямо в ухо нашептывает злой дух, он есть, он здесь с нами!.. Храни нас, Матерь Божья! — вдруг прошептал он испуганно, и в шепоте этом был потаенный крик. — ...Что бы я ни подумал, — решительно говорил он, — я знаю наверняка, что нет ни вещи такой, ни книги, ни человека, ни муки (меня истязали в Малой Азии), которые смогли бы изменить мои поступки и мысли. Я непоколебим, меня не сломить, и в этом моя сила, которую я оцениваю объективно, как измерительный инструмент, без малейшей спеси.

— Уже в одном том, что говорит святой отец об отсутствии спеси, и есть спесь, но так можно играть до бесконечности. Говори, ксендз, обращайся прямо к моему одинокому «я», как бы вне этой комнаты, вне этого дома, абстрагируясь от моего папы, любовников и всего свинства моей жизни.

— Так нельзя, дочь моя. Ты принимаешь позу и тем самым, попросту говоря, вводишь меня во смущение. Единственная вещь, которой я и вправду стыжусь, это ложный пафос у кого-нибудь. А во-вторых, твоя ошибка в том-то и состоит, что ты хочешь сделать познание независимым от жизненных заслуг. Нельзя отделять этику от метафизики. Твоя жизнь должна измениться, и тогда ты познаешь конечную истину, станешь достойной этой истины. Если она тебе при твоих умственных способностях до сих пор не известна, то это только вина твоей жизни, но прежде всего определенных чувств, которые ты, вместо того чтобы обуздать, пестуешь, как те отвратительные цветы, что растут в теплицах твоего отца.