Прощание с осенью
Шрифт:
В этот момент она, бесстыдно нагая, была без амбиций, оторванная от всего, что ценила до сих пор. Атаназию было ее жаль до слез.
Было уже слишком поздно. Они обнялись снова, при всех. Свершилась ложь. У Зоси этот рефлекс, которого она не понимала, был всего лишь инстинктивным желанием вклиниться между ним и ней, отгородить себя и его от грозящей опасности. А Геля казалась в этот момент воплощением всех женских опасностей мира. Радиоактивные залежи зла, семитского, черно-рыжего, сферментированного в ветхозаветном соусе, пропитанного кабалой и Талмудом (в представлении тех, кто не имеет об этом понятия), все это «ХАБЭЛЭ, ХИБЭЛЭ» (ударение на первых слогах), как говорил Логойский, просвечивало через тоненький покров мученической возвышенности.
«Святая Тереза, смешанная пополам с еврейской садисткой, которая в кокаиновом возбуждении пытками убивает белогвардейских офицеров», — подумал Атаназий, и чувственное очарование Гели в мазохистской трансформации ткнуло его, словно рог свирепого зверя в самые чувствительные
Геля теперь, непринужденно смеясь, разговаривала с Зосей обо «всем», вернее, намечала темы будущих разговоров, которых должно было быть множество. В комнату как раз входил Бёренклётц с ксендзом Выпштыком, а за ними Пурсель и поручик Гжмот-Смуглевич, секунданты, все были в сборе. (У Зоси тоже случались моменты обращения к вере, и кому же было ей исповедоваться, как не высокоумному отцу Иерониму.) На фоне разных исповедей и разговоров у Выпштыка сложился довольно точный образ того, что произошло, и, безгрешный в отношении своего бессилия в этих материях благодаря профессиональной тайне, он тайно наслаждался ситуацией, как прекрасным романом, публикуемым в отрывках. На Зосю он, разумеется, не спускал с цепи веры весь свой интеллект, как это случалось в отношении Гели. Но, несмотря на это, он умел поддержать ее религиозность в состоянии слабого тления в течение всех четырех лет ее занятий медициной. Теперь закончилось даже это: огонек угас, убитый более сильным чувством Атаназия.
Но, неизвестно почему, жизнь в целом зарисовывалась зловеще, в каких-то перепутанных клубах, как непогожее небо под вечер, полное таинственных знаков и беспокойства. Предчувствия все неприятней сдавливали сердце: что-то вроде намечающегося желудочного расстройства, только не в желудке. Несчастье шло тяжелыми, но тихими шагами в непомерной дали судеб. «Но ведь столько раз предчувствия не сбывались», — подумала Зося наперекор гнетущему ужасу и улыбнулась сквозь растущую ностальгию по тем, другим мирам, которые остались где-то вдали, как незнакомый пейзаж за окном несущегося поезда. Там пока еще была хорошая погода. Зося стояла сегодня на самом стыке двух эпох своей жизни. Приход давно не виденного Бёренклётца (внезапно уехавшего после дуэли) не произвел на нее никакого впечатления. Прежнее раздвоение исчезло. Атаназий был для нее всем. Как солнце сквозь струи дождя весенней грозы, светила ее бедная улыбка сквозь слезы. Разговор становился более общим, и весь этот клубок предначертанного будущего, казалось, расплетался бесследно. Лишь Атаназий видел все. Безумная любовь к Зосе, уже не большая, а просто гигантская и жестокая, как пьяный турок, безжалостно дергала его за все потроха. По крайней мере ему так казалось. Это было следствием спутанных внутренних ощущений, интенсивность которых доходила до силы обычной боли в животе. Он мысленно повторял самые страшные клятвы: он должен хранить верность Зосе до конца жизни, он должен «заботиться о ней», дать ей «все». «Единственный реальный человек, стоящий между нами, это ксендз», — подумал он в конце. Словно блуждающий огонь, тлела эта любовь в серой магме бессмыслицы, и это было единственной его истиной. «Мало — не лучше ли сразу выстрелить себе в башку». И снова эта прекрасная, дьявольская бестия, с неумолимостью «адской машины», установленной на определенный день и определенный час, караулила его, затаившись в таинственном будущем. Он уже знал, когда это будет: сразу после свадьбы. И тут опять: ясность, гармония, конструкция, смысл — и все радует, и тешит, даже цвет одеяла в цветочек и то, что есть на свете Зося и что все они сидят тут и несут этот «умный вздор». (Не знал пока Атаназий, каким прекрасным может быть цвет одеяла, но об этом позже.) Счастье, счастье без границ, с тем чувством, что вот-вот придет это, и до конца жизни будет продолжаться этот танец противоречий, скучный в своей безнадежно-правильной закономерности. Ему на память пришла война и ужасные труды, и страхи, и невыносимая усталость, но тогда такого не было: была жажда жизни, а усомниться в ее ценности не было ни времени, ни вообще каких бы то ни было основании. Он тогда безумно тосковал по минутке спокойствия: среди разрывающихся снарядов в его воображении являлась маленькая гостиная в их старом поместье, и он полжизни отдал бы за возможность сыграть вальсок на стареньком «Бехштейне», под тиканье часов с икающей каждый час кукушкой. А теперь он формально возжелал «невыносимый» вой шрапнели и гул «рвущихся» гранат, грязи по пояс и вшей, и теплой воды из лужи, и вонючей похлебки. «Да чтоб все это!..» Он прислушался к разговору. Офицеры, живые символы его мысли, сидели неподвижно, всегда ко всему готовые.
Какое же это чудесное изобретение — мундир! Женщины сидели обнявшись и слушали, отвратительно «посестрившись» на маленьком диванчике.Говорил Хваздрыгель. ...искусство не выполняет своей задачи перед обществом. Люди искусства стали паразитами, живущими только на определенном слое, находящемся в стадии разложения. Ложный эстетизм отдалил их от жизни. Новые слои создадут новое социальное искусство. Оно окажет влияние на характер коллективных образований...
А т а н а з и й. Никакие слои ничего не создадут — создать сможет только сама социальная авантюра, причем ненадолго. Искусство станет прикладным, оно вообще перестанет быть искусством, оно вернется туда, откуда вышло, и постепенно исчезнет. Попытка внушить рабочим и крестьянам, что они должны создать искусство, не поможет, ибо дальнейшее развитие этих слоев — в форме кооперативов, профсоюзов или государственного коммунизма — убивает индивида как такового. И нечего тут жалеть.
Х в а з д р ы г е л ь. Искусство вечно, как и жизнь человеческая, то есть настолько вечно, пока планеты...
В ы п ш т ы к. Банальность. Искусства рождаются и гибнут, и искусство вообще тоже может погибнуть. Тазя прав. Но вам-то какое до этого дело, господин профессор: для вас ведь не существует ничего, кроме клеток, сведенных к химическим процессам, в первую очередь, а далее — каких-то понятий, имеющих хождение в данный момент развития физической науки. Их-то вы и принимаете за истину в последней инстанции, без остатка отражающую действительность. Непреодолимую пропасть между качествами и движениями, не обладающими по определению качеством протяженностей, вы перескакиваете искусственно...
Х в а з д р ы г е л ь. Мы думаем и говорим аббревиатурами; так же как и понятием жизни и его производными мы охватываем экономными аббревиатурами целые массы физических явлений, точно так же мы поступаем во всех прочих обобщениях.
В ы п ш т ы к. Какая дичь! Все наоборот! Всю физику можно выразить в терминах психологии. Понятия физики, начиная с понятия мертвого объекта вообще, являются аббревиатурами, предназначенными для обозначения достаточно малых скоплений живых существ...
Х в а з д р ы г е л ь. Блуждания виталистической метафизики...
В ы п ш т ы к. Погодите, законы физики действуют и точны с большим приближением в тех сферах, где явления имеют отличный от нашего порядок величин, как в направлении уменьшения, так и в направлении увеличения: в астрономии и в химии — в теории строения материи. Но даже если электроны действительно существуют, то действительно существуют и комплексы очень маленьких существ наподобие звездных систем — это еще ничего не доказывает. Эти системы могут быть элементами фиктивной мертвой материи тех существ, которые очень велики для нас. Как первое, так и второе должно быть скоплением живых существ. Мир не монолитен — это точно.
Х в а з д р ы г е л ь. Нет, я так не могу, ксендз профессор тоже перескакивает...
В ы п ш т ы к. Я делаю это только для краткости. Вы достаточно умны, чтобы понять меня с ходу. Физика — фикция — необходимая — признаю это. Как все может перевернуться, доказывает то, что фикцию господин профессор считает реальностью более высокого порядка, чем непосредственно данную реальность, более высокой, чем индивидуальное существование, даже выше самого себя.
Х в а з д р ы г е л ь. Это последнее понятие — такая же аббревиатура, как и понятие красного цвета. Но я собирался сказать о другом. Я постоянно слышу жалобы артистов на то, что общество их не принимает. Это так только потому, что в результате искусственного аристократизма они отстранились от социальных вопросов.
А т а н а з и й. Но нельзя же планомерно навязывать людям искусства темы. Искусство падает на фоне социализации вообще. Причины здесь более общие, я бы сказал, космические в шпенглеровском понимании.
Х в а з д р ы г е л ь. Искусство, отвергающее содержание, деградирует до чисто чувственного удовлетворения.
А т а н а з и й. Вот она, фундаментальная ошибка тех, кто не видит, что искусство всегда выражает одно и то же содержание: ощущение единства личности в непосредственно действующих формальных построениях.
С м о р с к и й. Но и этому когда-нибудь придет конец. По себе это вижу. Те концепции, которые будут удовлетворять людей искусства, станут неосуществимыми и непонятными. Я порой, знаете ли, быка за рога, а рога-то — из желе...
Х в а з д р ы г е л ь. Сущность искусства — содержание, поданное в определенной форме.
А т а н а з и й. Здесь мы возвращаемся к исходным посылкам. Я никогда не сумею убедить профессора диалектически, что форма и есть суть искусства. Но правдоподобие — на стороне моих рассуждений. Столь отличные одно от другого, все произведения искусства имеют общую черту: форму — преобладание формы! — этим они отличаются от прочих явлений и объектов, несмотря на большие различия между ними. Положение вещей подтверждает мою правоту. Испокон веков искусство существует как нечто отдельное. Нетрудно найти общее между искусством и чем угодно, но задача в том, чтобы определить, что отличает одно от другого. Так, как вы это делаете, господин профессор, можно доказать, что между любыми двумя произвольно взятыми вещами нет существенной разницы: каждая может обладать формой и содержанием, и тогда тачание сапог никто не отличит от написания симфонии. Пропорция данных предопределяет то, что здесь...