Прощай, Акрополь!
Шрифт:
Ехать было бессмысленно, но я не мог не поехать — потому что в дорогой для меня, а ему незнакомой земле лежал человек, с которым нас связывали долгие, незабываемые годы. Он ушел из жизни, а я не чувствовал боли (быть может, она появится позже), и это смущало меня — неужели я вконец очерствел? Я только пронзительно–остро ощутил окружающую меня пустоту. Заметил, какая пыльная занавеска на моем окне, как глухо скрипнул сдвинутый с места стул… Потом лампа залила все светом, и мне почудился впитавшийся в занавеску дымок его сигареты — колыхаясь от ветра, она заполняла дом запахом его рук. Я помнил их: бледные, как табачные листья, пропитанные никотином. В оконном стекле я увидел его бесконечно усталое лицо, изможденное старостью и одиночеством. Поредевшие волосы спадали
То было всего лишь видение… Это моя физиономия отражалась в стекле, затуманенная моим собственным дыханием. Но мне так хотелось верить, что он стоит сейчас за окном и пристально, испытующе на меня смотрит.
«Что ж, дружище, — говорит мне художник, — это известие ненадолго растревожило тебя, напомнило обо мне. Придет день (бог даст, не скоро), когда и тебя помянет кто–нибудь из твоих близких и по обычаю выплеснет под стол несколько капель из своего бокала. А что потом? Не спеша побредет он назад по безлюдной улице, в телефонной будке, к которой он подойдет, звякнет монетка, сонный женский голос отзовется на другом конце провода, и он будет долго убеждать эту женщину, что должен увидеть ее сегодня, сейчас же, потому что хлещет дождь и он не может, не хочет возвращаться к себе… Твой образ остался в недопитом бокале, а опечаленный друг уже поднимается по лестнице знакомого дома».
Я сам придумал эти слова. Они звучали приподнято и печально, но именно так, бывало, говаривал он, когда к полуночи последняя чашечка кофе была допита и окурки корчились в зернистой кофейной гуще. Весь наш дом был полон воспоминаниями о нем. Его помнили спинки стульев, на которые когда–то откидывалось его длинное, костлявое тело. Помнило зеркало в прихожей — перед ним он неторопливо снимал свой светлый плащ, вечно испачканный красками. В матовой бездне зеркала пряталась, теперь для меня невидимая, улыбка этого деликатного, упрямого и беззащитного человека. Но пожалуй, вернее всех хранили память о нем кони с той картины, что висит у окна. Он подарил мне ее перед отъездом в дом престарелых… Кони ступают по небу. У одного зеленая грива, у другого лиловая.
Художник тогда сказал, что, когда кисть выпадет из его рук, кони увидят это и заржут. Он любил красивые выдумки… Но может быть, они действительно заржали? Только меня не было дома, и я не услышал. Впрочем, кто сквозь шум машин и скрипение рельсов расслышит конское ржание, да еще если кони — нарисованные?.. Сейчас они безмолвствовали в облаках. Свет лампы падал на тот край холста, где краска лежала толстым слоем, и можно было проследить движение кисти — она двигалась нервно, рывками, казалось, что по холсту прошелся вихрь.
Ночь близилась к концу. С оглушительным гулом прорезал небо самолет, и в тоненькую, как бритвенное лезвие, щелку проглянул бледный румянец утра.
Я выехал первым же автобусом.
Пассажиры дремали, привалившись к своим узлам, кондукторша с отекшими ногами, перетянутыми круглыми резинками, завтракала. Слоеный пирог крошился ей на колени глянцевыми чешуйками, такими же выпуклыми, как окна окраинных домишек, которые разбегались при каждом повороте автобуса и таяли в предрассветной дымке. Навстречу нам двигались грузовики. В пыльных кузовах звякали молочные бидоны. Просыпавшийся город проплывал то по одну, то по другую сторону автобуса, прятался за оградами, занавесками, сонцо шлепал домашними туфлями под тусклыми лампочками туалетных комнат либо, в приступе внезапной нежности, приникал к мягкому, разомлевшему женскому телу, точно бинтом обвитому ночной сорочкой.
«Один прощается с жизнью, — думалось мне, — а другой ищет мимолетных радостей, побуждаемый запахом духов, волос, потной обуви в прихожей у зеркала…»
Такова правда жизни. И никто не может ей противостоять.
А вот гора противостояла нам, и автобус с трудом вгрызался в ее глубины. Лужи хлестали по железным крыльям, они гремели, кондукторша дожевывала третий кусок пирога, над конусообразной головой водителя все отчетливей
вырастал горб перевала, обрамленный искалеченными буками.Эта дорога мне хорошо знакома, я мог с закрытыми глазами видеть все ее повороты и мостики (на одном из них неделю назад мальчишки–пастухи повесили дохлую змею, она так и висит там), мог мысленно пересчитать клыки в пасти львов, сооруженных деревенским мастером–самоучкой из пакли и гипса на стене белого домика, что стоит при въезде в Петроханское ущелье.
Я думал о том, что открывалось глазам художника, когда он тут проезжал.
Ему все было внове. Должно быть, он трясся на заднем сиденье, а может, сел впереди, сразу за спиной водителя в широкой кожаной куртке.
Проплывали мимо деревья, среди которых, будто тронутый ржавчиной, алел от сырости высокий папоротник. Встречные грузовики везли кур в огромных деревянных клетках, и воздух наполнялся перьями и кудахтаньем. А затем опять тянулись неглубокие канавы и песчаные холмики, поросшие травой.
Художник, которого всегда волновали цвета и неуловимые переходы тонов, в то утро, наверное, молча сидел возле своего чемодана, и рассвет стекал по гладким стволам буков, не затрагивая его глаз.
О чем думал он? О тех днях, что остались позади? Или о месяцах (а может, годах), поджидающих его у дверей дома престарелых, о неизвестности, которая вряд ли таит в себе радость?..
Вы пошли на охоту. Весь день продираетесь через кустарники, перепелки выпархивают у вас из–под ног, взмывают в пепельно–серое небо, выстрел окутывает их дымом, перьями, и они падают наземь, перед носом зарьявшейся охотничьей собаки. Снова выстрел — и снова удача. Настроение — дивное. Но, придерживая локтем ружье, вы радуетесь не только своим трофеям — куда больше согревает вас мысль о том, что вечереет и скоро вы вернетесь домой, к семье, к пылающему огню в очаге и бульканью чайника, к знакомым голосам дверей и шороху книжных страниц…
Блажен тот, кто может вернуться.
Эти мысли впервые пришли мне в голову, когда я пытался представить себе художника во время той, последней автобусной поездки. И понял то, чего с непростительным легкомыслием не понимал раньше: какую огромную, я бы сказал, решающую роль играет в человеческой жизни возвращение.
Купив билет в отдаленнейший пункт на земле, человек вряд ли ступил бы на подножку вагона, если б не виделось ему за этим кусочком картона окно, к огоньку которого он вернется — через месяцы, годы, десятилетия… Случайно ли возвратились в наш край эмигранты, исколесившие пампасы Южной Америки, ветхозаветные старцы в широкополых шляпах, с золотыми коронками на крепких крестьянских зубах?.. Они поднимались на холмы, где прошли ранние, лучшие годы их жизни, срывали мягкие, тронутые морозом ягоды терновника, морщились от терпкого вкуса и улыбались чему–то, неведомому другим. Потом в какой–нибудь из зимних дней внезапно испускали дух, завещав наследникам клетчатые костюмы, пиджаки спортивного покроя и рубахи с твердыми, как картон, воротничками. Они оставили в далекой Аргентине или Бразилии скудные свои сбережения, домик с тремя яблоньками где–нибудь на окраине чужого поместья, но получили взамен нечто неизмеримо большее: возвращение.
Художник грустил, потому что ему уже некуда было вернуться. Он мог еще много лет прожить в доме престарелых (больное сердце могло и окрепнуть), но путь ему предстоял лишь в одном направлении: к беспощадности последней минуты. Так лодка, брошенная ветром в бушующий простор океана, держит путь в непроницаемый мрак бесконечности или к острому выступу подводной скалы…
Даже в дремлющем автобусе всегда сыщется человек, который начнет рассказывать всяческие истории — сперва над ухом соседа, потом, распаляясь от собственного красноречия, примется досаждать всем. Досаждать, если рассказ нудный, неинтересный, но бывает, что все, включая самых сонных, зашевелятся и навострят уши. Иной даже неохотно выходит на своей остановке, потому что рассказчик добрался до самого интересного места и заливается смехом, хлопая себя по тощему животу, прикрытому грубой шерстяной фуфайкой.