Прощай, Акрополь!

Счастлив пассажир, дослушавший историю до конца!

В автобусе, которым ехал художник, тоже отыскался такой весельчак. Ладони у него были черные, будто дегтем смазанные, одежда пропахла мазутом, башмаки облеплены песком, и художник понял, что это дорожный рабочий — асфальтирует где–нибудь шоссе, а теперь возвращается домой (может быть, в отпуск). Пропахший мазутом человек рассказывал историю, случившуюся у них в селе. Произнесет несколько слов, хохотнет и рассказывает дальше.

— Удрал, значит, хряк со двора — и как в воду канул! Все село обшарили — нету! Народ к рождеству готовится, а бедолага–хозяин голову ломает, как быть. Неделя проходит — от борова ни слуху ни духу. Украсть его, ясное дело, не украли — такого на плечи не взвалишь, в мешок не засунешь. Разве что на телеге увезешь. Ха–ха–ха! — рассказчик подался вперед, давая понять, что дальше пойдет самое интересное. — Один из соседей говорит: «Слышь, Куздо, может, он в хлев куда забился?» — «Да я все облазил — нигде нету», — «Может, под лавы залез?» Лавами у нас мосточки зовутся, что над ручьем перекинуты. Глянул Куздо под лавы — темно, словно чем заткнуто. Ткнул палкой — кто–то шевелится. Вон где, значит, боров его оказался — от собак удирал, под мостками застрял и ни туда ни сюда! Взял Куздо кирку — землю чуть–чуть отвалить, но разок только тюкнул, как боров и стал вылезать. Отощал, бока плоские, прямо как портфель учительский… Ха–ха–ха! — Рассказчик снова покатился со смеху, обнажив редкие зубы. — Соседи сальце поджаривают, а бедняга Куздо косточки гложет…

— Я вон тоже, не лучше того борова, измотался по дорогам, — заключил он своих рассказ. — Ну, не так чтоб уж вконец отощал, но вот еду домой, порадую жену…

— За такими разговорами быстрее проходит время, — сказал художник, повеселев. — Потерялся, значит, боров и, пока сидел под мостками, успел, наверно, обдумать всю свою жизнь. Правильно сделал. Что ждало его дома? Горячая сковорода…

Заскрипели тормоза. Автобус подкатил к навесу и остановился. Водитель нагнулся прикурить, долго чиркал отсыревшей спичкой и, сощурив усталые глаза, стал следить за прозрачными струйками табачного дыма.

Конечная остановка. Приехали.

* * *

Приезд новенького вызвал оживление среди обитателей дома престарелых. «Кто он? Откуда? Что за человек?» — толковали они между собой и с любопытством на него поглядывали, словно ожидая услышать что–то особенно интересное.

Новенький снял свою видавшую виды фетровую шляпу с темной полоской от пота вокруг тульи, обернулся на видневшиеся вдали холмы, окутанные прозрачной, как дым зеленых костров, травой, приметил аиста на колокольне и долго не сводил с него глаз (как давно не видел он аистов!). Потом подхватил с земли чемодан, фанерный ящик с красками, к которому были привязаны натянутые на подрамники холсты, и зашагал к дому.

Дом престарелых размещался в белом двухэтажном здании без всяких украшений по фасаду, если не считать ласточкиных гнезд, лепившихся под карнизом, с большими окнами и рыжей черепичной крышей, казавшейся такой раскаленной, будто черепицу только что вынули из печи и теперь она, остывая, излучает оранжевое сияние. Суровостью и размерами дом походил на школу или казарму. Огромный двор, где плодовые деревья были обнесены проволокой, тоже выглядел казенным. Цементная дорожка, в трещины которой пробились розовые цветочки, делила его пополам. Она тянулась от двустворчатых, обитых жестью ворот, где стоял колодец с журавлем, к главному входу в дом. Там перед дверью лежала проволочная сетка, бренчавшая под ногами входивших.

Художник долго вытирал о сетку ноги, и ему казалось, что он стирает с подошв все, что привез с собой, — засохшую грязь дальних дорог, тряску в автобусе, даже нескончаемую болтовню своего автобусного спутника. Сам того не сознавая, он стирал также многие свои тревоги и думы и, провожаемый любопытными взглядами сидевших на лавочке стариков, вступил в прохладный коридор, еще влажный от тряпки уборщицы. Обогнув ведро с грязной водой, он стал подниматься на второй этаж, в будущее свое обиталище.

Лет десять назад в комнатах этого здания стояли парты — здесь была начальная школа. В ту нору рожали больше детей, в каждом классе сидело человек по двадцать. На переменах школьники носились по просторному двору, жевали твердую бугристую айву, в которой иной раз застревал выпавший детский зуб — такой же черный, как семечко айвы. Но год от году ребятишек становилось все меньше и меньше, все тише становился гомон на школьном дворе, как будто его вбирала в себя листва разросшихся деревьев. В звук утреннего колокольчика прокрадывались меланхоличные нотки. В один осенний день школьный сторож уже не пришел подметать цементную дорожку, не оставила на ней свой влажный след метла, и ключ не отомкнул покосившуюся от солнца сосновую дверь. Не стало начальной школы. По утрам человек двадцать малышей, запихнув тетради и книжки в картонные ранцы, сунув туда же ломоть хлеба и кусок брынзы, завернутый в газету (на мокрой брынзе отпечатывались последние новости), шагали в соседнее село, по ту сторону холма — где раньше, чем всюду, созревала черешня. Там выстроили новую школу, и в ней учились ребятишки изо всех окрестных горных селений.

Старая школа оказалась покинутой. Веселые детские глазенки уже не заглядывали в ее окна, и стекла потеряли прежних! блеск. От зимних морозов зашелушились стены. Под крышей поселились полчки, день и ночь точившие сухие, балки. Только ласточки были по–прежнему веселы. Как прежде, лепили под карнизом свои гнезда (теперь уж им никто не мешал), щебетали над окнами, и от их щебетанья покачивались головки только что вылупившихся птенцов, похожие на желтые цветочки.

Ласточкины гнезда уцелели и тогда, когда школу превратили в дом престарелых. В наших краях существует поверье, что разрушенное ласточкино гнездо приносит несчастье.

Помню ласточкино гнездо, приютившееся в очаге бабушкиного дома — наверху, где свод суживался и начиналась дымовая труба. Жирный глянец копоти покрывал его так, что глины было не видно. И сама ласточка до того прокоптилась, что с шейки исчезло белое ожерелье, это и помогало мне отличать ее от остальных весенних гостей, круживших над селом.

Много лет подряд возвращалась она в апреле в старый бабушкин дом, стремительно влетала в открытую дверь с червяком в клюве — корм для птенцов, таких же прокопченных, как она сама, — и, чему–то радуясь (быть может, пляшущим язычкам огня в очаге), допоздна весело щебетала…

Художник сложил в углу вещи, открыл окно, чтобы впустить свежий воздух, и увидел, что скрип оконной рамы, прервав в ласточкиных гнездах щебетанье, разметал у него над головой тени этих милых птиц, в чьем полете слышится шуршанье перелистываемой книги — дома, под вечер, когда лампа еще не зажжена, — и отдаленный шум воды, сбегающей из крана на восковой глянец яблока.

В этой бывшей школе предстояло ему, пусть с опозданием, поучиться мудрому молчанью черешен и тысячелетнему щебету ласточек, в чьих голосах сохранился тоненький отзвук прежнего школьного колокольчика.

* * *

Я хранил его письма — исписанные острым, нервным почерком тетрадочные странички, в которых старый художник рассказывал мне о первых своих днях в доме престарелых. Он делился впечатлениями о деревушке, куда занесла его судьба, о виноградарях, которые по утрам проходили мимо его обители с мотыгами и опрыскивателями, направляясь на свои виноградники; рассказывал про обитателей дома, с которыми уже успел сойтись, — эти люди трудной судьбы описаны им так точно и подробно, будто нарисованы кистью.

Когда я читал эти письма, мне казалось, что в интервалах между словами я вижу его глаза, с сочувствием вглядывающиеся в глаза других людей, угадывал в портретах новых друзей художника его собственные черты; в беседах, которые он с такой щедростью пересказывал мне, я обнаруживал его излюбленные выражения, запомнившиеся с прежних наших встреч.

Он не знал о том, что именно в этом селе родилась моя мать и что я, частый гость у бабушки, провел там многие месяцы детства.

Приезжал я обычно в конце мая, когда венок из пионов, повешенных! над входом в школу в канун праздника Кирилла и Мефодия, успевал увянуть, а школьный колокольчик уже лежал где–нибудь в углу, покрываясь летней пылью.