Чтение онлайн

ЖАНРЫ

Прошедшие войны

Ибрагимов Канта Хамзатович

Шрифт:

Только на третий год ареста, благодаря помощи женщин-охранниц, Эллеонора Витальевна получила долгожданное письмо от соседки. Оказывается, в тот же день арестовали ее мать. Возмущенный этим Виталий Петрович Кухмистеров стал бегать по всем инстанциям, ничего не добившись, воспользовался служебным положением и послал к Москву, к Сталину секретную телеграмму с жалобой на произвол местного ЧК. После этого его тоже арестовали, а младшую дочь — сестру Эллеоноры Витальевны, Валентину, забрали в приют. В конце письма соседка просила больше ей не писать и сообщила, что в их квартире живут другие люди — очень важные, неразговорчивые.

После освобождения Кухмистерову в Ленинград не пустили, направили в Грозный. Там она проработала месяц в музыкальном училище, однако

и этого оказалось недостаточно, по какому-то указанию ее повысили — назначили директором начальной школы в горном ауле Дуц-Хоте.

После этого рассказа Эллеонора Витальевна нервно задрожала, жалостно заплакала. Цанка вскочил, вновь обнимал ее за плечи, что-то говорил, успокаивал, потом сказал, что здесь прохладно и желательно пройти в его каптерку. Кухмистерова никак не реагировала, тогда он осторожно приподнял ее, подталкивая, поманил в соседнюю, более уютную комнату, там, ничего не говоря, крепко обнял, стал целовать, она не противилась, вначале не реагировала, потом неожиданно ожила, в страстном порыве жадно задышала, всем телом прижалась.

Не говоря ни слова, Цанка сдернул с нее пуховый платок, в спешке возился с пуговицами полушубка, справившись, бросил его в угол, хотел вновь коснуться желанной женщины, но вдруг, как ошпаренный, застыл. Его глаза в изумлении расширились, несколько раз вверх-вниз пробежались по платью Кухмистеровой, в мгновение потухли, опечалились. Он протяжно выдохнул, поник, сел на покрытые изношенным одеялом нары, закрыл ладонью глаза. Эллеонора Витальевна простояла посередине каморки с минуту, подняла полушубок, молча ушла.

* * *

В конце февраля в морозный, ветреный день все село кликнули на митинг. Неохотно народ повалил на сборище. Шли все, кроме тяжелобольных и очень старых, — знали, что иначе будут неприятности. Как обычно, кругом стали войска, в центре кучковалось человек десять-двенадцать здоровенных мужиков в добротных тулупах, в валенках.

— Товарищи, будем выбирать председателя колхоза, — закричал один, самый розовощекий. — Кого вы предлагаете?.. Правильно. Чтобы вы не гадали и не мучились, мы вам помогли. Районный комитет партии и исполком рекомендуют вам кандидатуру Ильясова Даци Гаисовича. Вот он перед вами… Товарищ Ильясов — коммунист, работал на ответственных работах в соседнем районе, показал себя грамотным и толковым специалистом, а главное он отзывчивый товарищ — верный ленинец… Сегодня холодно, поэтому тянуть лямку не будем… Кто за то, чтобы избрать Ильясова председателем колхоза имени Ленина?.. Кто против?.. Кто воздержался?.. Единогласно… Поздравляю Вас! Следующий оратор говорил о том, что село, как обычно, не сдало в полной мере налоги. Объявил, что с текущего года будут брать налог и с плодовых деревьев. Все помнили, что налог на деревья ввели в 1930 году, однако про него забыли. Теперь, когда стали требовать принести справки о количестве деревьев на участке в сельсовет, все поняли, что это всерьез.

Последним выступал новый председатель. Говорил много, красиво, непонятно.

Как только митинг закончился, в селе хором раздался стук топоров. К следующему вечеру опустели участки, оголилось село, полегли прекрасные, десятилетиями выращенные селекционные сады, а вместе с ними были похоронены вековые традиции чеченских горных садоводов-энтузиастов — ученых от природы!!! Если бы это произошло только с садами!

Сады были предпоследними в этом длинном списке, потом выкорчевывали весь народ…

…А в начале марта, как обычно, в селе расквартировали войска. Офицеры разместились в домах побогаче, солдаты в остальных. Срок — одна неделя. Надо кормить, поить, обслуживать… Как говорил председатель сельсовета — «ежегодная профилактика, точнее клизма, — а всё — ради здоровья».

В этот же период по дворам ходила комиссия из гражданских, спрашивали, не обижают ли их военные, есть ли жалобы или приставания к женщинам со стороны краснопогонников. Ответ был один:

— Кормить нечем.

На что председатель комиссии многозначительно поднимал указательный палец и говорил:

— У

вас нет совести! Вы позабыли традиции гор! Где ваше гостеприимство? Где ваша благородность? Совсем обмельчали, опаскудели!

После этого многочисленная комиссия как бы невзначай разбегалась по хозяйству. Осматривали сарай, чердак, погреб, туалет; с особой тщательностью лазали под нарами, шевелили золу в печи… В эти же дни случилось то, чего Арачаев Цанка ждал с особой тревогой, чего больше всего боялся. Знал он, что просто так его в покое не оставят: пришла повестка ОГПУ. Наверное, больше, чем сам Цанка, переживали братья, мать. Все не находили себе места, чувствовали — не к добру это.

Допрашивали Цанка в том же кабинете. Все было как и прежде, только теперь на стене висели огромная цветная карта Советского Союза и рядом плакат с выписками из Конституции СССР о том, что все граждане страны обязаны быть честными, порядочными и достойными проживания в Великой Родине.

Как и в прошлый раз, сидели два чекиста: тот же Муслимов и новый, совсем молодой человек, маленького роста, с торопливой твердой походкой, с очень быстрым шепелявым голосом, с редкими зубами на нижней, чуть выдвинутой вперед челюсти. Более двух часов этот молодой человек задавал Цанке вопросы Спрашивал одно и то же по несколько раз через определенное время, загонял Арачаева до пота. Однако Цанка упорствовал, всегда говорил «нет», «не помню», «не знаю». Задаваемые вопросы были самые разнообразные, и о прошлом, и о настоящем, короче обо всем и обо всех. Позже, все перекручивая в памяти, Цанка сделал вывод, что к чему-то хитрый молодой следователь его наводит; основные вопросы были о Колыме, и все вопросы были не конкретными, а какими-то расплывчатыми, вроде бессвязными, отстраненными. И еще, что запомнил Арачаев, — в отличие от Белоглазова, новый чекист ни разу не улыбнулся, не отошел от протокола, смотрел исподлобья упорно в глаза, видел в Арачаеве слабую жертву.

К радости Арачаева через день после этого приехал гостить к матери в Дуц-Хоте друг Курто Зукаев. Цанка как раз дежурил ночью в школе. В маленькой каптерке два друга детства гуляли до утра: пили какие-то крепкие, сладкие напитки. Курто говорил, что это коньяк, а это ликер, это вино грузинское. Закусывали вкусным шоколадом, сладким печеньем, еще какими-то сладостями. Курили ароматные папиросы. После нескольких рюмок спиртного охмелевший Цанка хотел спрятать в карман штанов две-три красивые шоколадные конфеты для детей. Курто это заметил, сказал, что привез для них отдельно подарки. Пили щедро, под утро Цанка рассказал полусонному другу о своих делах, рассказал подробно, как никогда раньше, искал помощи или просто сочувствия у богатого, влиятельного друга.

На рассвете Курто уехал, о подарках детям, видимо, забыл. Ровно через неделю вновь вызвали Арачаева на допрос, или, как говорили чекисты, беседу. Обстановка была та же, и вопросы вначале были те же, а потом вдруг резко следователь спросил — кто такая Щукина Татьяна Ивановна? Цанка — опешил. Сразу вспомнил госпиталь в Магадане, маленькую хибару, где они встретились в последний раз, и все остальное.

— Так кто такая Щукина Татьяна Ивановна? — повторил свой вопрос молодой чекист.

Цанка еще мгновение думал, потом медленно, боясь сказать лишнее, ответил:

— Я знал только одну Татьяну Ивановну — медсестру в Магаданском госпитале. Правда, ее фамилию я не знал. Может, она и не Щукина… А если честно, я даже не помню, Татьяна Ивановна она или как-то иначе ее звали…

Потом были еще разные вопросы, и наконец прозвучал самый тяжелый по мнению Арачаева.

— Кто такой — Авербах Карл Самуилович?

Цанка был рад, что молодой чекист вначале спросил о Щукиной, а потом об Авербахе. Он уже был готов к этому вопросу, теперь он вроде понял, куда клонит следователь. Он ясно представил госпиталь, большую одноместную палату, стройного, подтянутого Карла Моисеевича, его папиросы. Почему-то со временем Цанка стал его любить и уважать в душе, и он четко вспомнил его слова: «Главное это молчать. Молчать всегда и везде… Ты это умеешь…»

Поделиться с друзьями: